Иван Головченко - Третья встреча
С той поры в истребительный батальон стали вливаться десятки новых бойцов. Были среди них солдаты и командиры, попавшие в окружение, местные советские и партийные работники и рядовые честные труженики. Многим приходилось добывать себе оружие прямо в бою.
Группа Горового, хотя и медленно, но упорно продвигалась на восток.
— Сколько горя выпало на долю наших людей, ничем не измерить, — продолжал Андрей свой рассказ, и старики, принесшие его в родную хату, качали в знак согласия головами. — Всюду по нашей земле только смерть, кровь, слезы… Скорей бы мне на ноги подняться! Но большевики, и будучи прикованы к постели, должны вести борьбу. Не так ли говорил наш земляк Николай Островский, вспомни.
Вскоре хлопцы всерьез начали готовиться к борьбе.
Андрей, лежа с закрытыми глазами, диктовал стихи, а Петро старательно записывал их.
Голый ветер тужит на руинах,Край, врагом истерзанный, лежит.Мать мертва, но все сжимает сына,Кровь ее из раны не бежит.Средь пожарищ черных после бояТишина скупые слезы льет.Страшный вихрь войны унес с собоюЖизнь людей, их радость и жилье.
Под стихотворением приписали: «Товарищ! Если тебе дорога свобода, если тебе ненавистны гитлеровские убийцы, перепиши эту листовку в трех экземплярах и передай своим знакомым. Этим ты приблизишь победу над врагом».
Потом Петро по просьбе Андрея, которому ни в чем не мог отказать, разносил листовки по селам, и разлетались они по Украине сотнями и тысячами.
Возможно, Ивченко так и остался бы жить у дяди, но внезапно у Андрея началось воспаление легких. Он тяжело кашлял, слабел, таял с каждым днем как воск. Вот тогда-то и пришло в голову Петру: немедленно пойти в город к известному врачу Копылову и попросить, чтобы он помог двоюродному брату.
IX
Он выбрался из лесистого оврага, вытер красной, как столовый буряк, ладонью пот, выступивший над круто взломленными бровями, и медленно зашагал через поле. Вокруг, до самого леса, раскинулось серое, однообразное поле нескошенных хлебов. Едва не цепляясь за телеграфные столбы, катились мохнатые тучи.
Парень всматривался в даль, протирая глаза задубевшими кулаками, но города так и не видно на горизонте. Перед глазами как-то пугливо дрожали, вытанцовывая диковинный танец, желто-горячие круги, потом они быстро катились прочь и исчезали неизвестно куда. А сверху спускались новые, еще более красочные: зеленые, красные, фиолетовые — и закрывали небосклон. Прерывистое, неспокойное дыхание. Жилы будто ртутью налиты, ни рук, ни ног не поднять. Хоть бы на минуту присесть у дороги, отдохнуть. Однако он упорно шагал по набрякшей земле.
— Что это со мной творится? — спрашивал сам себя и не узнавал собственного голоса.— Не заболел ли, часом?
Заболел… Ведь предупреждал и дядя Федор утром. А откуда он знал? Будто сквозь седую пелену, видел перед собой худое, смуглое от жестоких ветров и летнего солнцепека, похожее на зарумяненный в печке ржаной каравай, лицо дяди. Глаза у него серые, ласковые, так и улыбаются людям. Когда говорит, как-то странно шевелятся его рыжие прокуренные усы.
А что он говорил?
Вслушивается Петро в немую полевую тишину, вспоминает предупреждение старого Коляды.
— Не ходил бы ты, Петро, сегодня в город, — слышится дядин голос. — Погода каверзная, а вид у тебя что-то неважный. Да и кашель твой, прямо скажу, не нравится мне. День-другой переждешь, а там, смотри, и земля подмерзнет, дороги наладятся. Ну, тогда и с богом от порога.
Петро будто и не слышал тех слов. Молча обернул ноги теплыми полотняными портянками, обул сапоги. Разминаясь, прошелся к печке, где хозяйничала тетя.
— Ты, Петро, послушал бы старого: он дело говорит. А для Андрейки мы и тут фельдшера найдем. В соседнем селе, говорят, очень хороший есть. Вы?ходим, не впервой…
Усмехнулся Петро в ответ, не сказал ни слова, потому что догадывался, куда клонят старики, По округе, с Кирпичных Ям, где гитлеровцы держали под открытым небом несколько тысяч советских военнопленных, разнеслась эпидемия тифа. Больше тифа беспокоила стариков весть о карательных экспедициях эсэсовцев, бродивших по селам. Люди гутарили, что где-то за Чепелевкой партизаны генерала Горы пустили под откос пассажирский эшелон с начальниками фашистского штаба. С тех пор почти ежедневно из леса доносился гул канонады. Никто точно не знал, что там творится, только догадывались, что эсэсовцы прочесывают вековые сосновые боры. А еще гутарили, что будто бы к Черногорску теперь ни пройти ни проехать: на всех дорогах немцы устроили засады и каждого расстреливают на месте, не спрашивая даже, кто он и откуда. Петру же нужно было идти в город именно через Чепелевку. Вот старики и беспокоились за племянника.
Все это понимал парень и, чтобы развеять тревогу сердечных родственников, сказал:
— Да вы за меня не беспокойтесь. Я к такой погоде привык. Бывало, с Андреем по снегу босиком гоняли, в прорубях на любом морозе купались, а видите, не взяла никакая хворь. И сейчас не возьмет.
Взвалил на плечи котомку с харчами и подарками, обнял на прощание двоюродного брата и шагнул за порог. Хозяин ему вслед:
— Ну, пусть будет счастливой твоя дорога. А старой передай: с барахлом на тот свет никого не пускают, пусть жадничает поменьше.
На дворе уже рассвело. Где-то на другом конце села захлебывался от злости пес. Порывистый ветер разносил по улице запах жареного лука и паленых кизяков. Петро простился с родственниками и ушел в туман…
Перевалило за полдень, когда он минул Чепелевку. Где-то позади, в глубине векового леса, слышалась пальба. До города оставалось уже не так и далеко. Надвигался вечер.
Шагал парень широко, неторопливо. Хрустела под сапогами тоненькая ледовая корка, давила спину обледенелая котомка. Дорога извивалась среди порыжевших полей и убегала в мутную даль.
Из-за туч на минуту выглянуло солнце, посмотрело кровавым оком на разоренный, опустевший край, заиграло красноватыми отблесками на лужах, покрытых тонкой скорлупой льда, и снова скрылось. Вдали показались крыши домов. Это был город. До первых хат, если идти напрямик, рукой подать — километров пять-шесть осталось.
Петро свернул с полевой дороги и поплелся напрямик. Солнце уже совсем спряталось в пепельно-серую пелену туч, и колючий северный ветер быстро погнал по земле густые сумерки.
Медленно спускался Петро в долину, еще дольше взбирался на косогор. А взобрался — остолбенел: мираж или заблудился? Еще месяц назад, когда он отправлялся в Яновщину, тут темной пропастью зияло глубокое глинище. Вся Зачепиловка — предместье Черногорска — брала здесь глину для обмазывания хат, а теперь от ямы и следа не осталось.
Он обошел глинище вокруг. На промерзлом грунте заметил следы автомобильных колес. Их было много. И все они вели в город.
Вдруг Петру показалось, будто под ногами у него зашевелилась земля. Он испуганно отскочил в сторону. И тут до него донесся протяжный, глухой стон, исходивший откуда-то из глубины, словно сама планета стонала от нестерпимых мук.
От ужаса пот выступил на лбу хлопца. Стон усилился, а земля зашевелилась еще сильнее. Теперь Петро был уверен, что это не бред, не фантазия, а ужасная, потрясающая действительность. С перепугу он вскрикнул и бросился бежать к городу.
— Стой, поганец! — вырос перед ним неожиданно высоченный мужчина в чумарке[9], подвязанный шерстяным красным поясом. В руках он держал винтовку.
Этого человека Петро не раз видел до войны. Он служил ездовым в ремстройконторе. По-уличному его называли Спотыкачом, потому что когда он ходил, то припадал на левую ногу. Петро удивленно взглянул на него и пошел дальше.
— Кому говорю: стой! Стрелять буду! — И Спотыкач щелкнул затвором.
— Да что с вами, дядько?
— Пес тебе дядька! Пошли со мной!
— Я же не злодей! — закричал Петро.
— А об этом в полиции расскажешь. Ну, иди, иди же, а то так огрею прикладом по казанку, что пойдешь к чертям камыш косить.
Ничего не оставалось делать, как исполнять приказание. Под конвоем Спотыкача брел Ивченко по улицам Черногорска. Хорошо еще, что безлюдно было вокруг, а то хоть у серого глаза одалживай. И все же усталость победила волнение. Ныло все тело, хотелось поскорее упасть на землю, и, казалось, ему было все равно, куда поведет Спотыкач. Только в ушах все стоял загадочный, приглушенный стон из-под земли.
Добрались до центра. Было уже совсем темно. Даже с первого взгляда Петро заметил, как неузнаваемо изменился перекресток. На здании универмага висело огромнейшее полотнище с паукообразным черным знаком. Возле дома, в окнах которого горел свет, выстукивая железными подковами, ходил с автоматом на груди немецкий часовой. Раньше здесь был горком партии.
