Сергей Мартьянов - Первые залпы
Все это Горбачев знал наизусть и потому не стал читать, а только подержал партийную книжечку в руках, осмотрел со всех сторон и вернул Шалагинову:
— Держите. И помните, люди будут равняться на вас.
Сержант как-то сразу подтянулся, посуровел и серьезно сказал:
— Мы этих фашистов, товарищ политрук, как на Хасане! Да?
— Обязаны, сержант!
Тот облегченно вздохнул и продолжал своим обычным бодрым, немного задиристым тоном:
— А то все другие воевали… На Хасане, на Халхин-Голе, на Карельском перешейке! Теперь и нам выпал черед!
— Значит, не подведете! — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Горбачев.
— Ну!.. Будьте спокойны, товарищ политрук!
— А бойцы отделения?
— И они…
И хотя политрук любил Шалагинова за его старание и некоторую лихость, хотя был уверен, что и Шалагинов и его бойцы в самом деле не подведут в своем первом бою, сейчас его немного покоробила эта излишняя уверенность сержанта, его уж очень наивный оптимизм. Но он только пожал Шалагинову руку и сказал на прощание:
— Ну, держитесь, ребята!
Иван Абдрахманов протянул кандидатскую карточку молча. По возрасту он был самым старшим из всех бойцов и сержантов, ровесник начальнику заставы. Спокойный, молчаливый, немного даже застенчивый.
Действует личным показом: как не «заваливать» мушку во время стрельбы, как мыть пол в казарме, как подворотничок подшивать. Возьмет иголку, проденет нитку и подошьет — ровненько, аккуратненько.
— Вот так, — скажет — и больше ни слова.
Обычно Горбачев разговаривал с ним по-казахски, но сейчас обратился по-русски, чтобы слышало все отделение:
— Надеюсь, товарищ Абдрахманов, на вас, как на командира отделения и коммуниста!
Абдрахманов аккуратно спрятал кандидатскую, карточку в карман и сказал скупо:
— Будем держаться, товарищ политрук!
— Ваша огневая точка на самом главном направлении.
— Будем держаться, товарищ политрук, — повторил Абдрахманов.
Они поговорили еще. Абдрахманов отвечал односложно и сухо: «Будет сделано», «Слушаюсь», но Горбачев ушел от него спокойный и уверенный: этот надежен!
С мрачноватой подавленностью встретил его боец Федор Герасимов. Тоже кандидат партии, рождения двадцатого года, из колхозников, совсем молодой, году еще не прослуживший на границе.
— Что же будет теперь с моей мамашей да сестренками? — сказал он растерянно.
— А сколько их у вас, сестренок-то?
— Шестеро, товарищ политрук!
— Ого! И все невесты?
— Да нет еще, только две из них в школу-то ходят.
— Так. Ну, вот что, товарищ Герасимов, насчет сестренок ваших найдется кому позаботиться, а вот вы думайте, как фашистов крепче бить. Вы же коммунист!
Герасимов сконфуженно спохватился: — Да я что, я ничего, товарищ политрук… Я вдарю так, что чертям станет тошно! Вот увидите…
— Посмотрим, — с усмешкой подзадорил его Горбачев, взглянул на часы и заторопился к пулеметчикам, среди которых находился еще один кандидат партии — ефрейтор Василий Баркарь.
Как и у всех остальных, он проверил у Баркаря кандидатскую карточку, расспросил о самочувствии. Василий был парень развитой, из городских, окончил среднюю школу, служил уже по третьему году, и ему было все ясно и понятно — так что: он спросил вежливо и немного витиевато:
— Скажите, товарищ политрук, а не кажется вам, что немцы на сегодняшний день лучше подготовлены, чем мы? — и, почувствовав изумление Горбачева, добавил: — Нет, вы меня, пожалуйста, правильно поймите: я не паникую… Но наши доты в укрепрайоне не вооружены, самолеты ихние ведут непрерывную разведку…
— Вы правы, Баркарь, — негромко ответил Горбачев. — Доты не вооружены, самолеты летают. Но в гражданскую войну было еще труднее. Белые со всех сторон наседали на Москву. Со всех сторон! А кто победил?
Так «комиссар» поговорил со всеми коммунистами (пятым на заставе был Зинин, а шестым — он сам), не забывая комсомольцев и беспартийных, всех проверяя и подбадривая перед боем, до которого оставалось всего каких-нибудь десять минут.
А Горбунов в это время складывал секретные документы в железный ящик, и его вдруг снова охватило сомнение: правильно ли поступил, объявив людям о нападении немцев? Ведь, по существу, он нарушил приказ. За всю службу впервые нарушил приказ!
Вот он укладывает в ящик инструкцию по службе пограничного наряда, инструкцию по службе пограничной заставы, наставления и уставы, различные приказы и распоряжения. Все в них точно предписано и указано: как в каких случаях действовать, что можно, а чего нельзя. Армия есть армия, и все в ней делается в соответствии со строжайшим распорядком и дисциплиной.
Горбунов понимал и любил военную дисциплину, учил этому подчиненных, требовал с них, наказывал за ее нарушение… И вдруг — сам нарушает приказ, святая святых, действует не по инструкции, а так, как диктует обстановка и подсказывает ему его собственная совесть.
Ну, а что, если он ошибся?
«Жди указаний», — все ясно-понятно. Сиди и жди.
А ведь он не стал ждать! Взял да и взвалил на себя такую тяжесть!
Горбунов захлопнул ящик, запер на ключ. За окном канцелярии серел рассвет — мирный и тихий, как всегда.
7. Первые залпы
Люди стояли в блокгаузах, в окопах и ждали. Сжимая винтовки, напряженно всматриваясь и вслушиваясь в рассветную тишину. До четырех часов утра оставалось десять минут.
Никто не знал, что будет с ним через эти десять минут. Вспоминали ли они прошлое? Думали ли о будущем? Возможно. Но верно и то, что каждый из них жил настоящим и ждал. Ждал, не послышится ли из-за Буга первый выстрел, не появятся ли впереди неясные тени, не шелохнется ли травинка перед амбразурой.
Никто не мог знать, что с ним будет, что будет с родной заставой, со всей армией и с этой стороной, но если бы кто и мог знать — все равно: стоял бы сейчас и ждал, как будет стоять потом — до последнего патрона, до последнего вздоха.
Но все это будет потом. Будет все — и смерть, и великие испытания, и возмужание, и радость победы. Все падет на долю этих людей. Но это будет потом.
А сейчас они ждали.
Самыми первыми должны были встретить врага ефрейторы Иван Сергеев и Владимир Чугреев. Получив боевой приказ, они вышли с заставы и направились на правый фланг, где им было приказано расположиться. Впереди со сторожевой собакой шел Сергеев, за ним — Чугреев с ручным пулеметом. Еле заметная в темноте, мягкая от пыли проселочная дорога вела по ржаному полю, по сосновому лесу, мимо Крынок, маленькой лесной деревушки, потом поднималась на высокий обрывистый берег и уходила дальше, спускаясь вниз, к деревне Немирово на самом берегу Буга.
Все эти места оба пограничника исходили не раз и не два, вдоль и поперек, днем и ночью, зимой и летом, и все им было знакомо и привычно здесь. Они знали наизусть даже надписи на старинных могильных плитах около часовни в Крынках, знали, где какой куст растет вдоль дороги.
Но сейчас они шли по этим местам как бы впервые, возбужденные и встревоженные приказом. «Ваша задача: при переправе немецких войск через Буг открыть по ним пулеметный и ружейный огонь…»
Да, сейчас они шли не в обычный наряд. Впрочем, и в обычных нарядах всего можно ожидать. Такая уж служба! Выходишь с заставы — и не знаешь, вернешься ли живым. И ничего, привыкли. Привыкнуть ко всему можно.
Но сейчас…
И все же к концу дороги выдержка взяла свое. Привычно поднялись в гору, привычно свернули с тропы, прошли к самому обрыву, спрыгнули в неглубокий окопчик, осмотрелись.
Глубоко внизу серебрилась под звездами лента Буга. Позади одиноко чернела ветряная мельница. Справа и слева тянулся берег в кустах и траве. Неподалеку темнела глубокая воронка — след бомбежки в сентябре тридцать девятого года.
Чугреев установил ручной пулемет. Сергеев усадил собаку.
И вот теперь они должны были ждать врага. И если появится — встретить его самыми первыми.
Светало. Гасли звезды. Зеленая заря всходила у них за спиной. Белесый туман дымился низко над Бугом. В просветах чернела вода. В голубоватой дымке виднелись польские села. Справа — Гнойное с его высокой церковью; слева — Старый Бубель и Бубель-Луковиско с ветряными мельницами; еще левее — Бучице Старе и небольшой городок Янув-Подляска с длинным зданием государственного конезавода и духовной семинарией. А прямо через реку чернели леса — знаменитая Гноенщина, откуда и нужно ждать удара.
Все проглядывалось сквозь серые сумерки из этого окопчика на высоком обрывистом берегу.
— Как думаешь, много, немцев полезет? — спросил Чугреев, повернувшись к товарищу. Его еще совсем мальчишеское лицо казалось серым, а светлые обычно озорные глаза смотрели сурово и озабоченно.
— Когда полезут, тогда и увидим, — сдержанно ответил Сергеев, вглядываясь в чужой берег, играя желваками на смуглых скулах.