Богдан Сушинский - Колокола судьбы

— Потери?! — еще издали спросил Беркут, оглядывая уставших бойцов.

— Убит ефрейтор Низовой, — ответил младший лейтенант.

— Ранило его, бедолагу. Только что скончался, — добавил Гаёнок, оглядывая простреленный, обгоревший рукав своей гимнастерки, по которому пуля прошла в каком-нибудь миллиметре от локтя.

— Как же это произошло? — помрачнел капитан, подходя к завернутому в плащ-палатку телу. — У вас были чудесные позиции.

— Да в последние минуты он… — нервно помотал головой Колодный. — Немцы уже начали отходить. Но он привык воевать, как на передовой. Ну и… вырвался из-за валунов. «Ура!» — кричит, словно где-то на передовой роту в атаку поднимает. Я ему ору: «Назад!», а он прет, словно собрался всех их в рукопашной перемолотить. Как-никак две медали «За отвагу». Первым врывался в окопы. Вот так… Еле мы его потом вытащили из-под обстрела.

— Э, нет, братцы вы мои, так воевать нельзя! — обвел взглядом своих бойцов Беркут. — Здесь не передовая. И нас здесь не батальон. Тут своя тактика: засады, перебежки… Учитесь использовать преимущества партизанской войны. Заманивайте, подстерегайте врага, появляйтесь там, где он не ожидает вас. При этом действуйте, как вам заблагорассудится, как диктует обстановка: в гражданской одежде, в форме вермахта, или в эсэсовской, румынской, да в какой угодно!

— Что теперь судить-рядить, товарищ капитан? — сокрушенно развел руками старшина. — Он — мертвый, погиб геройски. И весь тут сказ.

— Прекратить, старшина! — неожиданно для самого себя повысил голос Беркут. — Может, именно вот так, над телами погибших, мы и должны анализировать наши потери. Геройски умирать мы уже научились. Теперь нужно научиться мудро, пусть не всегда геройски, но все же побеждать. Иначе нашей группы, на которую так рассчитывает командование, хватит ровно на три схватки. А потому и толку от нас… Партизанская война — наука особая.

— Понимаю, — первым признал его правоту все тот же старшина.

— Во всяком случае, учитесь понимать, — обвел Беркут взглядом всю группу. — Горелый — к опушке! Следите за действиями противника.

Он вырвал из-за пояса Гаёнка немецкую гранату, пробежал несколько метров и, крикнув: «Ложись!», метнул ее между деревьями на небольшую поляну.

— Гаёнок и Копань, с лопатками — к воронке. Превратить в могилу, — приказал парашютистам, переждав взрыв за стволом дуба. — Остальным — быстро выйти из леса и собрать оружие. У нас не более пятнадцати минут, пока немцы не опомнились. И впредь не оставлять на поле боя ни одного автомата, ни одного патрона. Это наше оружие. Наша борьба и наша жизнь.

Подойдя к плащ-палатке, Беркут отвернул ее край и всмотрелся в посеревшее, но еще не застывшее в мертвой маске лицо бойца, на котором отражалась мука предсмертной боли. Ему вспомнилось, как под дулами вражеских автоматов выносили погибших бойцов из гарнизона его дота, в то время, когда немецкие санитары забирали своих. Скольких бойцов пришлось ему похоронить за эти два года войны, в свои двадцать пять!..

Когда война наконец завершится, солдат нужно будет готовить к боям совершенно по-иному. К черту эта бесконечная муштра, строевые смотры, чистка казарм. А эти учебные атаки… когда массой, плечом к плечу, чтобы пуле пролететь было негде… А потом — в лоб, на любую высотку, на любой дот — по трупам своих товарищей… Что это за подготовка такая, почерпнутая из тактики Наполеоновских войн?

— Пора хоронить, командир.

Беркут поднял голову и увидел неподалеку плащ-палатку, на которой уже лежало несколько автоматов и солидная куча рожков с патронами.

— Да, младшой, пора, — он поднялся с камня, на котором сидел, и первым взялся за плащ-палатку с телом погибшего.

— А что с пленными делать будем? — спросил старшина, когда, предав тело земле, они собрались уходить.

— Какими еще пленными? — грозно переспросил его Андрей.

— Ну, теми, голопузыми, которых мы раздели?

— Я же сказал, что у нас нет пленных, — вежливо, казалось бы, совершенно добродушно, объяснил ему капитан, хотя каждый из бойцов понял, что этим показным добродушием командир погасил взрыв гнева.

— Но они есть, — простодушно молвил старшина. — И говори, что с ними делать.

— Это вам не регулярная армия. У партизан пленных не бывает и быть не может. У нас нет лагерей для военнопленных, поэтому в плен мы не берем. Точно так же, как и немцы нас, партизан, в плен не берут. А если и берут, то сразу же расстреливают. Или вешают. Это уж зависит от прихоти офицера. Я понятно выражаюсь?

— Да оно, конечно, понятно, — пробубнил старшина, отводя взгляд.

Однако пауза, которая наступила после этого признания старшины, оказалась слишком тягостной. Старшина ждал четкого приказа, и он имел право на него.

— Где эти фрицы? — не выдержал Беркут.

— Чуть дальше, там, за скалой, — угрюмо объяснил старшина и, еле поспевая за решительно направившимся к скале командиром, уже на ходу объяснил: — Понимаете, когда сидели в засаде, стрелять нельзя было. Ну, мы отвели их, привязали к деревьям, чтобы потом… Но там уже было не до них. Только сейчас вспомнил.

Увидев перед собой обер-лейтенанта и группу партизан, пленные разом поднялись и рванулись в разные стороны, будто в состоянии были разорвать веревки, которыми их привязали к толстой сосне.

Беркут взял из рук старшины автомат, передернул затвор, однако на спусковой крючок не нажал. Дрожа всем телом, пленные опустились на колени и, склонив головы, бормотали слова молитвы. В трусах и майках, облепленные глиной, с запекшейся на лицах кровью… Как он мог стрелять в этих безоружных людей? Но в то же время какое он имел моральное право перед тысячами своих сограждан отпускать этих оккупантов, чтобы завтра они снова взялись за оружие?

— Пощадите, господин офицер, — еле слышно проговорил один из них. — Бог одарит вас за это милосердие.

— Вы знаете, что существует приказ немецкого командования захваченных партизан пленными не считать, в лагерях для пленных не содержать, а казнить через повешение?

— Знаем, господин офицер, — подтвердил тот же пленный. Беркут вспомнил, что на его френче были погоны унтер-офицера. — И все же пощадите нас.

— И знаете, что у партизан нет, и не может быть, лагерей для пленных?

— Кто ж этого не знает, господин офицер?

— Дозвольте мне, товарищ капитан, — появился рядом с капитаном Гаёнок. — Это дело солдатское, вам оно не с руки. Отойдите, я приму грех на душу.

— Не стрелять, — вдруг остановил его Беркут. — Хорошо, мы отпустим вас, — снова обратился он к пленным по-немецки. — Но каждый раз, когда здесь, в тылу, вы должны будете нажать на спусковой крючок, сначала вспомните, как, стоя на коленях, молили меня о пощаде. — Выхватив из-за голенища нож, он быстро перерезал веревки. — Вас никто не тронет. Свободны.

— Дай Бог, чтобы и вас кто-нибудь точно так же пощадил, — едва шевеля губами, проговорил пленный, который до сих пор не проронил ни слова.

— Я помилования себе на коленях не вымаливал, — сурово заметил Беркут. А уже по-русски добавил: — И никогда не буду вымаливать.

И направился к плащ-палатке, на которой лежало собранное оружие. Старшина и Гаёнок последовали за ним.

Все еще не веря в свое спасение, пленные отходили пятясь, боялись, что, как только отвернутся, кто-нибудь из партизан обязательно выстрелит им в спину.

Добравшись до ручья, Беркут заметил шевелюру притаившегося по ту сторону его, за камнями, Отшельника.

— А мне казалось, что ты все же не выдержишь и в самый решительный момент боя поможешь моим ребятам, — как бы между прочим сказал он, отдавая Отшельнику пулемет и, в свою очередь, принимая пулемет от Колодного, который еще только переходил ручей.

— Это ваше дело. Губите души, свои и людские, воюйте… Лично я в этой войне хочу лишь одного: сохранить свою жизнь. А сохраняя ее, уберечь и десятки других, мною не убиенных.

— Дезертир — он и есть дезертир, — подытожил этот короткий разговор младший лейтенант. — И философия у него дезертирская. Скажи хоть, в каком звании воевал.

— Скажу: рядовым необученным. А вот относительно философии… — принимая плащ-палатку с оружием уже от старшины. — Не дезертирская она, а вселенски христианская.

— Это и есть «дезертирская».

— Если бы ее исповедовала хотя бы часть тех людей, которые развязали эту войну и неправедными стараниями которых она полыхает, её, войны этой, может, никогда бы и не было.

— Да ты что, верующий, что ли? — удивился Горелый. — К секте пристал?

— Не верующий. Отчаявшийся.

— Да это уж один черт!

— И в отчаянии своем поверивший в святые заповеди христианские.

— Я вижу, ты хорошо устроился здесь со своими заповедями, — съязвил младший лейтенант. — На военно-полевом суде расскажешь о них… прокурору. Таких, как ты, он обычно выслушивает с большим интересом.