Максим Бутченко - Три часа без войны
Сидел вот так Пётр Никитич перед «ящиком», смотрел на невиданное доселе зрелище. Он, конечно, очень возмущался. Посмотрит российские новости о страхах и ужасах в Киеве, как там нацисты всех русскоговорящих на месте расстреливают, хлопнет себя по коленке и громко выругается.
— Маруська, ходи сюда, ты гляди, что делается, — кричал он жене, которая традиционно куховарила.
— Да погодь, сейчас каша кипит, — кидала она в бурлящую коричневую жидкость отруби.
Поначалу дед только и сидел у телевизора. С 9 утра и до 7 вечера, то есть для него до ночи. Смотрел, как прикованный к ламповому кинескопу. Раб лампы. Целый месяц так проторчал в зале с включенным ТВ. Сводка за сводкой. Иногда развалится в кресле, одетый в одни полосатые трусы, поставит деревянный табурет под ноги и уставится в телек как завороженный.
Сперва Маруся радовалась, аж приплясывала. Идет по огородику и притопывает. Наконец-то Петенька успокоился. Взялся за ум. Пусть просвещается. Да, война где-то громыхает, но мы далеко. Пусть сидит дома под присмотром в тепле и покое. Хотя нет. С последним Маруся ой как ошиблась. Через неделю просмотра ТВ Петюнчик изменил график сна.
Раньше, как только большая стрелочка останавливалась на 12, а маленькая — на 7, дед чуть ли не трусцой бежал в кровать. Причем, как он понимал, что это семь часов вечера, неясно. Еще несколько минут назад копошился с кроликами, гладил малышей, что-то там сюсюкал. Глядь — уже мчит, как локомотив, аж борода на левую сторону загибается от создаваемого им ветра.
Так вот: семь часов — вначале топот, потом Пётр-паровоз, у которого вместо дыма бородища, перекинутая на левое плечо, еще секунда — и все: дедуля плюхнулся на большую пуховую перину, накрылся одеялом и приготовился ко сну.
Этот ритуал священен, и никто не мог осквернить его. Кроме Дмитрия Киселева и телеканала «Россия». Воскресным вечером, то есть ночью, ибо стрелки уже заняли нужное положение, в хате было все так же громко — надрывался телевизор. Там показывали какой-то прямой репортаж с места боевых действий. Маруся не верила своим ушам. Она сидела на кухне и вышивала незатейливый цветок, когда глядь — о, ужас: 20:10, а шум из дедовой спальни льется водопадом.
— Не пняла, — по-уличному пробурчала бабка и пошла в разведку.
Осторожно, чуть ли не по-пластунски устремилась в «логово зверя». Картина, которую она увидела, будет много раз сниться ей в самых невообразимых кошмарах. Старика в постели, конечно, не было; телевизор, как прожекторная лампа на передке паровоза, отбрасывал конусообразный свет в глубину темной комнаты. Табуретка, выпачканная картофельным пюре, валялась, словно сбитый аэроплан немецкой империи. Алюминиевая серая посуда — вверх дном, точно бункер с затаившимися врагами. Но самое страшное ее ожидало слева в комнате. Освещенный телевизионными красками, как внеземное нечто, стояло оно (по-другому в сознании Маруси это не могло называться) — существо, зажатое в объятьях света. Оно протянуло свои костлявые лапки вперед, как будто хотело схватить это яркое освещение, прижать к себе, проникнуть внутрь райского блуждания лучистой энергии. Это состояние похлеще всякого гипноза и внушения. Существо тянулось в иной мир, в котором изливались потоками фотоны, обрушивались звуковые волны и чей-то голос вещал о ядерном конце света. Не теряя ни секунды, Маруська побежала в сарай, схватила, что попало в руки (а это была тяпка), и, как ветер, примчалась в спальню.
Существо, одетое в диковинный и короткий полосатый скафандр с жирными пятнами, в районе морды с пугающей растительностью, которая наэлектризовалась и стала дыбом, мычало. И даже обнажило битые и поломанные клыки, скалилось и, как показалось Маруське, немного подвывало в такт говорящему Киселеву.
Она прислушалась к шипению внеземного создания. Звуки, которые доносились из корявой пасти, были ей до ужаса знакомы и незнакомы одновременно. Не раз она слыхала, как их проговаривали соседки на лавочке. Но так, как распространяло звуковые волны существо, Маруся еще ни разу не слышала.
— Правосссссеки, фашисты. Баааааандеровцы, — тянуло загипнотизированное создание слова, как жвачку.
Недолго думая, ошалевшая и испуганная до смерти женщина подняла тяпку и бахнула по кинескопу телевизора, так что раздавшийся взрыв откинул ее и странное существо в разные углы комнаты.
Искры еще некоторое время сыпались из ТВ-ларца, как бурлящее волшебное снадобье в древнерусской сказке. Но уже через секунду в ушах стоял только шум от взрыва и слышался далекий стон существа, которое отлетело за «подбитый аэроплан», кувырком сигануло через «бункер» и шлепнулось в левом углу от дымящегося телевизора.
Маруся взяла себя в руки, шатающейся походкой подошла к стене, где находился выключатель. Пошарила рукой, наконец-то нашла заветную кнопку, нажала на нее — и ровный свет заполнил спальню, оголив костлявое существо, которое сжалось, как малыш в утробе, и не могло прийти в себя. Пётр Никитич стонал, словно побитая собачонка, чуть вскидывал в воздух наэлектризованную и торчащую во все стороны косматую бороду.
— Дед, тебе плохо? Дед, что с тобой? — запричитала Маруся и подбежала к мужу.
— Я, я, я… — пытался сказать Никитич, но пластинка заела на «я» и никак не хотела прокручиваться дальше.
Зрелище, надо сказать, было жалкое. Поза и вид старика выглядели настолько удручающими, насколько и смешными. Поверженный дед распластался среди раскиданных комочков картофельного пюре, зеленые полукольца лука обрамляли его тушку, кусочки белого хлеба застряли в волосах на груди. Он сильно ударился и повредил коленную чашечку, вернее, забил ее. На лице виднелась красная полоса от стекла кинескопа, которое, словно лезвие сабли, поцарапало его до крови. Еле сдерживая себя, чтобы не засмеяться в этот трагический миг, Маруся протянула руки мужу и помогла ему встать.
— Ох ты, горюшко мое. Остолоп старый, валенок потертый, — приговаривала она, когда вела существо-деда к кровати.
А оно — внеземное создание с вполне земными слабостями и впечатлительностью — тихо постанывало и глубоко вздыхало, как тощий дворовый пес в дождливую погоду.
— Вот так я чуть не двинулся башкой. Не улетел в дали астральные. С тех пор телек — ни-ни. Как только увижу его — бегу, как от адского огня, — пролепетал дед арестантам в камере СИЗО.
Лёха недоверчиво смотрел на старика и недовольно крутил головой. Илья слегка улыбался забавной истории Петра Никитича. А тот встал, поправил свой пиджак с чуть потертым кровавым пятном. На сером фоне красноватая клякса выглядела особенно вызывающе. Аккуратный вид деда и прямые, как рельсы, стрелки на брюках усиливали сюрреалистичность и загадочность его облика. Старик на секунду выпрямился, вытянулся, как уличный столб. Потом медленно, как в старом немом кино, ритмично похромал в такт какой-то неведомой мелодии, слышавшейся только им. Эта музыка наполняла его естество, звучала, как саксофон, переливалась, словно вода из одного сосуда в другой. Песня никогда не заканчивалась. Пётр Никитич протанцевал несколько шагов, и уже через секунду жирное черное насекомое исполняло свой мушиный вальс с одиноким и смешным стариком у грязной тюремной параши.
Глава 8
Сорок пять минут. Дед вернулся и уселся на нары, почесывая ухо. Илья хотел было вступить в разговор, но решил немного выждать, рассчитывая, что Лёха тоже расскажет о себе. А тот, кстати, немного оживился, присел на нары: история деда его взбудоражила. Никитич устроился поудобнее и уже хотел было продолжить рассказ о своей сумбурной жизни, но тут его прервал Лёха.
— Вот ты, дед, пургу несешь, — нагрубил он.
— Чего это пургу? Какую пургу? — засуетился дедушка, заерзав на месте.
— Да обычную, гонишь ты, — продолжил Лёха, вызвав в старике еще большую волну недоумения.
— Кого я гоню, сынок? Ты шо, пьяный? — недоуменно спросил дед.
— Ах да, я и забыл, какой ты древний, — заулыбался собеседник тому, что пожилой человек не понимает сленговое выражение.
— Древний, но равномерный, — с ходу срифмовал Пётр Никитич.
— Ну ладно, поэт-Незнайка, расскажу свою историю, — чуть смягчился собеседник.
Дед одобрительно закивал и широко улыбнулся, показал четыре зуба сверху и один снизу: ни дать ни взять оскал графа Дракулы в глубокой старости. Из-за увиденной картины арестанты чуть не подавились от смеха.
— Чего? Чего? — зачевокал дедуля, крутя головой по сторонам.
— Ладно, дремучий ты дед, живешь еще в XIX веке, — пошутил Лёха и начал свой рассказ.
В поселок Пески он попал еще совсем молодым, можно сказать — ребенком. Отцу достался в наследство большой дом на улице Мира. Там жила тетка по материнской линии, а когда умерла, то некому было оставлять наследство, кроме Лёхиного отца. Вот и перебралась их семья из маленькой однокомнатной квартиры в Киевской области в пригород Донецка. Родители всегда хотели иметь свой домик, а тут подвернулся шанс. Хата, в которую они въехали, находилась близко к аэропорту, но уж больно дом был хорош — добротный, на глубоком фундаменте, сложенный из камней-плостушек, которые добывали в донбасских карьерах. Толщина стенок — почти метр, зимой не холодно, а летом не жарко. Когда они впервые приехали, их ошарашил забор: зеленый, покосившийся, широкие ворота давно не крашены, из-за чего краска отслоилась и свернулась полукругом, словно листок, готовый упасть с дерева.
