Павел Кодочигов - Так и было
— Дед Никифор, человек может жить без обеих ног?
Председатель покосился на мальчишку — с чего его на такое-то понесло?
— Живут. Без ног и без рук маются, и смерть их не берет. А ты к чему это спрашиваешь?
Он рассказал о встрече с безногим. Раньше что-то мешало это сделать, а что, и сам не мог понять. Председатель крякнул и потряс кудлатой головой:
— Этот не жилец.
— Как это не жилец? Почему? — не захотел поверить мальчишка.
— Выживают те, кому операцию сразу сделают, кровь остановят да в теплую постельку уложат, а со жгутами столько времени...
— С какими еще жгутами? — не дал договорить председателю Гришка.
— Выше раны ногу или руку туго перевязывают, чтобы кровь не текла. Слышал я, часа три этот жгут держать можно, потом все, конец.
В этот вечер Гришка долго не мог уснуть и все твердил про себя: «Останься живым, пусть не убьют тебя немцы, доберись до своих, и тебя спасут, не могут не вылечить такого человека». Мучился, что никогда не узнает, уцелеет безногий или умрет, как думал дед Никифор, и спал плохо. Мать несколько раз толкала под бок:
— Что кричишь, будто тебя режут?
Отговаривался:
— Не знаю. Сон, видно, страшный приснился, — а какой, не говорил.
Испорченный кинжалом эсэсовца шлем он от нее утаил, деда Никифора попросил ни о чем не рассказывать, чтобы меньше было разговоров, когда снова соберется в Валышево за сухарями.
А снился ему всю ночь безногий красноармеец.
9. Гибель председателя, смерть Миши
В Дедовой Луке и окрестных деревнях продолжал свирепствовать тиф. И не одна мать, многие удивлялись, почему он так разгулялся в тылу, а в Валышево, на самой, можно сказать, передовой, никаких болезней не было, и шутили: «Тиф не дурак, под пули и снаряды лезть не хочет».
Чтобы избежать эпидемии, мать решила возвратиться домой, но недалеко от Валышево их остановили и приказали идти назад.
Во время сильных боев на берегу Полисти фашисты построили запасную линию обороны с огневыми точками, окопами и землянками. В одну из них мать решила зайти погреться. Растопили печку, разомлели и остались ночевать, а утром заболела Галюшка. Второй слегла Люся, за ней Настя и Нина. Занемог и Гришка.
По дымку из трубы немцы определили, что в землянке кто-то живет. Прискакал патруль. В дверь просунулся немец. Мать, а болезнь начала донимать и ее, подняла голову и тихо сказала:
— Тиф у нас. Тиф. Хочешь, так стреляй.
Так и сказала в отчаянии, не заботясь, как отнесется к ее словам фашист и что сделает. Он окинул взглядом лежащих, задержал его на Гришке — не партизан ли, и попятился. Слово «тиф» немцы знали хорошо и больше не приходили — эти русские обречены.
Они и на самом деле были обречены, но каким-то чудом выжили, стали поправляться. Первой пересилила себя и поднялась мать. За ней встал Гришка и скоро, на этот раз по разрешению матери, пошел в Валышево за сухарями.
Отправился вечером, чтобы пробраться в деревню незаметно. На месте их водогрейки фрицы построили землянку. У самого входа в нее лежал труп красноармейца.
Летом, во время бомбежки, шофер в синем комбинезоне подбежал к родничку набрать воды и попал под бомбу. Покорчился недолго на земле, пожаловался: «Ой, мамочка, как мне больно!» И затих.
Гришка похоронил убитого на другой день.
И вот еще один. Почти на том же месте! Гришка перевернул труп на спину, чтобы не попортить лицо, стал тянуть за ноги. Тяжелый. Передохнул. Снова взялся. По сантиметру, по два дотянул до воронки, спустил вниз и присыпал снегом (позднее он похоронит красноармейца по-настоящему).
Сначала упаренному и обессиленному Гришке в землянке тепло показалось, но скоро озноб стал пробирать, а на нарах солома, под ногами доска валяется. Стал ее поднимать — во что-то жесткое плечом ткнулся. Пощупал — печка-буржуйка. Доску ногами переломил, а когда разжег печку, кучку дров увидел. Может, и еда какая после немцев осталась? Все обшарил — пусто.
Еда нашлась утром. Едва вышел из землянки, на кучку зерна наткнулся. Осенью по настоянию матери, — сам хотел в другом месте спрятать, — закопал в водогрейке три мешка зерна. Роя яму для землянки, немцы повыбрасывали его вместе с землей. По горсточке несколько фунтов насобирал. На первое время хватит, а начнет подтаивать снег, сестренки всю землю вокруг сквозь пальцы пропустят и еще насобирают. Если сохранились сухари и картошка, то и совсем ладненько будет. Гришка окинул взглядом собранное зерно, бросил в рот еще одну горсточку и сказал себе — больше не буду!
И в другом повезло: еще раньше вернулся в деревню председатель и жил в подвале своего разбитого дома. Он тоже обрадовался мальчишке. Новости, однако, у деда Никифора были плохие. Не все, оказалось, покинули деревню в январе. Несколько семей остались в землянках на берегу реки и отсиживались в них, пока не кончились запасы еды. Первой решила сходить в деревню молодая женщина Анна Немахова. По ней открыли огонь из пулемета и убили.
— А есть-то что-то надо было, — продолжал председатель. — С голодухи все пухнуть начали. Отец моей Ольги в Ивановское направился с иконой на груди. Дескать, разглядят фрицы в свои бинокли боженьку и не станут палить — верующие как-никак. И что ты думаешь? Так стрельнули, что от иконы щепки полетели, а ночью пришли к землянкам, гранаты в них побросали, из автоматов в двери постреляли. Бригадир Матвей Иванов как-то уцелел. В руку его ранили. Вот такие, брат, дела, — подвел невеселый итог дед Никифор.
— А вас почему не трогают? И меня — тоже. Видели утром, но даже не заругались, — спросил Гришка.
— Сегодня не трогают, а завтра, один леший знает, что им в голову взбредет.
— Так уходить надо.
Председатель ответил не сразу:
— Уходи, пожалуй, а я останусь. Надоело мне, как бездомному волку, туда-сюда мотаться. И не верю, что смерть обмануть можно. Что кому на роду написано, то и будет. Поживу еще немного, присмотрюсь, что к чему, да и за Олюшкой своей сбегаю.
— И я сухари отрою, отнесу своим и вернусь, — пообещал парнишка.
— Подумай, Гриша, тебе еще жить да жить...
— Это, если бы войны не было, а теперь мы на равных.
Председатель удивился:
— Ишь как рассудил! Так на свое вывел, что мне и крыть нечем. Тогда сходим на Губернию — там наша кухня стояла, может, пожевать что найдем.
Губернией в деревне называли поле у реки. Его хорошо видно и из Валышево и из Ивановского. Анна Немахова шла по нему в Валышево, отец жены председателя — в Ивановское. И обоих застрелили. Зачем же туда соваться?
— Я немного зерна насобирал, может, сварить? — предложил Гришка.
— Вари, а я пойду, — отрезал дед Никифор.
Он был какой-то непонятный сегодня. То и дело вскакивал, ненужно суетился, руки все что-нибудь гладили или мяли. Глаза казались колючими, что-то высматривающими из-под лохматых бровей. Не нравился мальчишке дед, еще больше не нравилось его желание идти на поле. «Вари, а я пойду», — сказал председатель. Обыкновенные вроде бы слова, а в голосе осуждение: «Оставайся, если боишься». Если по-честному, то Гришка и на самом деле боялся, но поднялся и пошел с дедом Никифором.
Близ деревни и дальше на поле всюду валялись занесенные снегом трупы. Много тут было и моряков в черных бушлатах.
— Они-то как здесь оказались? — спросил у деда.
— Морская пехота, — не очень понятно объяснил председатель.
Место, где стояла кухня, нашли без труда, но там валялся лишь брошенный кем-то котелок.
— Вот, говорил же, — упрекнул Гришка деда.
— Говорить-то говорил, да не о том думал. Не стреляют же, — присматриваясь к новым валенкам на убитом красноармейце, недовольно ответил председатель. — Сниму-ка я их — мои совсем прохудились.
— Не надо! — вскричал Гришка. — Нехорошо это!
— Почему? Мертвому они не нужны, а у меня ноги больные, их беречь надо. Помоги стянуть.
— Нет! Ни за что!
— Ну и не надо. Без тебя управлюсь.
Мальчишка отошел в сторону и отвернулся, чтобы не видеть постыдного, по его разумению, дела, а дед Никифор разохотился и, добыв одну пару валенок, стал стягивать другую. Гришка снова пытался его остановить, но председатель отмахнулся:
— Не твоего ума дело. Сходи лучше на фрицевскую кухню, она за дальним концом деревни в леске стоит, и попроси кофейку.
Гришка недоверчиво посмотрел на председателя:
— А дадут?
— Кто знает, мне один раз целый черпак плеснули. Повара — добрее солдат. Дуй напрямик, а я обратно оврагом пройду, пошукаю чего-нибудь съестного.
Клянчить у немцев кофе мальчишке не хотелось, но и деда ослушаться не посмел. Решил, что один раз попросит, а дожидаться черпака по голове или пинка под зад не станет. Один раз и попросил. Повар согласно кивнул головой и налил котелок почти до краев. Мальчишка сказал спасибо и осторожно, чтобы не расплескать драгоценный напиток, понес его в подвал.
