Николай Иванов - Расстрелять в ноябре
— Спасти Иванова — дело чести налоговой полиции. Иных разговоров не должно быть.
Однако первую достоверную информацию о том, что вы живы, мы получили через посредника лишь 18 июля.
В это же время, самостоятельно:
Евгений Месяцев, кинорежиссер, мой добрый приятель, позвонил в штаб воздушно-десантных войск, командующему Е Подколзину:
— Евгений Николаевич, в Чечне пропал Иванов, бывший десантник. Всю жизнь писал про «голубые береты». Неужели не вытащим?
К тому времени практически все десантные подразделения из республики уже вывели. Но в оставшиеся мелкие разведгруппы ушла шифровка помимо основных задач предпринять усилия по поиску и освобождению Н.Иванова.
Ваня Анфертьев, мой однокашник по Львовскому политучилищу, вышел на Казань и Ереван, подключил к поиску и спасению высших духовных лиц Татарстана и Армении.
Комиссия по делам военнопленных, возглавляемая генералом В Золотаревым, добились, что мое имя внесли в списки насильственно удерживаемых и подлежащих обмену под вторым номером.
Редакция газеты «Московский комсомолец» отправила в столицу Турции Стамбул своего корреспондента с заданием выйти на исламские организации, поддерживающие чеченских боевиков, и через них попытаться что-то узнать о моей судьбе.
Депутат Государственной Думы, мой земляк, писатель Юрий Лодкин написал письмо Руслану Аушеву и попросил ингушскую сторону включиться в поиски. Было отправлено им и письмо президенту Ичкерии 3.Яндарбиеву, кстати, поэту, члену Союза писателей СССР.
Владимир Осипович Богомолов, автор «Момента истины», набрал, наверное, несколько сотен телефонных номеров, не давая ни на один день забыть обо мне тем, кто хоть как-то мог помочь в поисках.
Друзья, военные журналисты, заказали в Никольском храме Москвы молебен в честь святой великомученицы Анастасии Узорешительницы, прославившейся тем, что часто, поменяв роскошные одежды на нищенское рубище, тайно выходила из дома и обходила темницы. Покупая за золото вход в них, умывала руки и ноги заключенным, расчесывала им спутанные волосы, смывала их кровь, перевязывала раны чистыми полотенцами, подавала каждому еду и питье. Желая помогать больным и несчастным, выучилась врачебному искусству, став отрадой для всех тяжко испытуемых и изнемогающих телом заключенных невольников.
Существует, оказывается, и связанная с этим именем «Молитва заключенного».
«Облегчи бремя бедствия моего. А ежели понести мне суждено, да понесу с терпением ради очищения грехов моих и ради умилостивления Твоего правосудия. Да не постыжен буду перед лицом всего мира на страшном суде Твоем. Прихожу к тебе скорбный и печальный, не лиши меня духовного утешения. Прихожу к тебе омраченный, яви мне свет упования спасения».
А мы сидели в сплошной темноте погреба и играли в города. Первым всегда шел Нальчик. Как в известном фильме:
— А почему Нальчик?
— А мы туда не доехали.
Что еще можно придумать, чтобы убить время в темноте? Ну, перебрали все виды спорта, зверей и птиц, мужские и женские имена, пересказали анекдоты и свои судьбы — а через неделю все равно лежим, молчим. Утром, правда, зарядка — помахать руками, поприседать. Ходить негде, топчемся на месте. Просто переминаться неинтересно, быстро надоедает, придумываю новую забаву:
— Пройдусь-ка я до метро. Вслух.
Иду по Маросейке от налоговой полиции до «Китай-города», рассказываю-вспоминаю, что встречается по пути. Ребята слушают — тоже занятие. Махмуд иногда подколет:
— А девочки в Москве-то хоть есть? Что-то ни одной пока не встретилось. Гляди, какая краля навстречу плывет.
Когда они и сами могли с закрытыми глазами пройти этот путь, когда очередность городов знали, как таблицу умножения, и даже не вторгались в отполированный перечень соседа, начал вспоминать песни.
Про то, что мне медведь на ухо наступил, знал с пеленок, но ребята терпят и иногда подсказывают слова. Зато в памяти всплыли строки, казалось бы, навечно погребенные и утоптанные современной попсой:
Возвращайся, я без тебя столько дней.Возвращайся, трудно мне без любви твоей.
А эта:
Я вернусь к тебе, Россия.Знаю, помнишь ты о сыне…
Приходилось петь и с купюрами. Махмуд как-то попросил военных, фронтовых песен. Конечно же, первым номером пошла «Жди меня». Но когда вспомнил: «Туман, туман, седая пелена. А всего в двух шагах за туманами война», — тут и споткнулся. Допевал очередную строчку — конечно, шепотом, все четыре месяца мы разговаривали только шепотом, — «Долго нас невестам ждать с чужедальней стороны», а в памяти вырисовывается очередная: «Мы не все вернемся из полета…»
Чур не про нас.
Запинаюсь, пропускаю концовку. Зато вспоминаю Людмилу Даниловну, певунью из «Советского воина». Не только с совершенно чудным голосом, но, главное, знающую миллион несен. И не по одному куплету, как все смертные, а от начала и до конца.
— Ну что, Даниловна, споем? — разговариваю сам с собой.
— Лучше бы она одна нам спела, — как-то осторожно намекает на мои вокальные данные Борис. Стопроцентно уверенный, что незнакомая Даниловна в любом случае поет лучше меня.
Но ни другу, ни врагу не желаю подобной сцены. Выпало мне тянуть этот мотив — допою его до конца. Сам. Как смогу.
А вот отношения между нами самими — еще осторожнее. Сокамерников не выбирают, взгляды на жизнь у нас с Борисом порой прямо противоположные. Махмуд чаще молчит, но когда мы переходим с шепота на голос, взрывается:
— Как же вы мне надоели. Все, уйду от вас. Оставайтесь одни.
Уйти некуда. Ни ему, ни нам. Смотреть некуда. Делать нечего.
— Нальчик.
— Калуга…
Глаза гноиться первыми начали у Бориса: он однажды утром не смог расцепить слипшихся век. Вспоминаю десантно-полевые медицинские хитрости: кажется, воспаления снимаются заваркой чая. Попросил Хозяина принести чай без сахара, хотя, как потом узнал, с сахаром было бы лучше. И вот утром и вечером, словно вшивые интеллигенты, пальчиками промывали глаза, а затем, уже как бомжи, рукавами вытирали подтеки.
Но все оказалось порханием бабочек по сравнению с зубной болью Махмуда. Он вначале притих, затем принялся искать себе пятый угол. Нашел, когда улегся лицом в пузатый, «беременный» живот «девочки». И предпочел его боли. А тут еще вместо Хозяина стал появляться Младший Брат. Он ни на мгновение не задерживался в подвале, за что, видимо, и бился постоянно головой о низкую притолоку дверцы. Разговор с ним мог идти только о миске и в одну сторону: «Давай» и «Возьми».
— У Махмуда зуб болит, есть чем полечить? — почти безнадежно пытаюсь остановить его.
Оказалось, знает не только другие слова, но и стоматологию.
— Можем только выбить.
— Ну тогда дайте хотя бы чеснока, Лука. Сала, наконец, — прошу в закрывающуюся дверь.
Борис наваливается на меня, гасит последние слова:
— Какое сало? Ты что! Мусульманам по Корану нельзя есть свинину.
А держать людей в темницах — разрешено? Любим мы выбирать даже в религии то, что удобно и выгодно. А я просто знаю, что кусочек сала, приложенный к десне, отсасывает боль. Религия — это помощь, а не пустая вера.
Но просьба оказалась услышанной. Утром Хозяин вначале принес анекдот:
— Заболел у чеченца зуб. Стонет, сам бледный. А туг гости едут. Чтобы не показать, что он страдает из-за какого-то зуба, хозяин отрубил себе палец. И теперь на вопрос, почему бледный и стонет, гордо поднимал перебинтованную руку: «Да вот, нечаянно отрубил себе палец». «Э-э, — махнули рукой гости. — Главное, чтобы зуб не болел».
А днем, что само по себе небывалое дело, дверь открыл Боксер.
— Узнаете? — присел на корточках вверху. Кивнули, как старому знакомому: салам. Бросает нам вниз две головки чеснока и две свечи.
— Короче, забочусь о вас. Чтобы цинги не было и свет имелся. Так, Николай?
Меня впервые называют по имени! Запомним число — 9 июля. Наверху, то есть на воле, что-то произошло? Хорошие новости?
Нетерпение столь велико, что спрашиваю открыто, без подтекста:
— С нами что-то решается?
— Решим. А не решим — пристрелим, — в своей манере заканчивает разговор Боксер.
— Все нормально, — сдержанно радуемся появлению старого знакомого.
Но все рухнуло в одночасье, когда в этот же вечер над селом стали заходить на боевой курс самолеты, сбрасывая неподалеку бомбы. И если уж вздрогнули от неожиданности морщинистые столетние стены подземелья, то что тогда говорить о нас.
— Что там? — спросили у Хозяина, принесшего глубокой ночью неизменные сосиску и помидор.
— Снова война. По телевизору показывают разрушенные дома и убитых детей. Обещали же, что после выборов все затихнет!.. Нет, России нельзя верить.
