Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)
– Дернул бы отсюда! – ворчит Кропп.
– Это ясно. А потом?
– Напился бы, – говорит Альберт.
– Не трепись, я с тобой серьезно…
– И я тоже серьезно, – говорит Альберт. – А что же еще прикажешь делать?
Кат проявляет интерес к разговору. Он требует у Кроппа, чтобы тот выделил ему чечевицы, получает свою часть, затем долгое время размышляет и наконец высказывает свое мнение:
– Напиться, конечно, можно, а вообще-то айда на ближайшую станцию и домой, к бабе. Пойми ж ты, чудак человек, это ж мир…
Он роется в своем клеенчатом бумажнике, достает какую-то фотографию и с гордостью показывает ее всем по очереди:
– Моя старуха!
Затем он снова убирает фотографию и разражается бранью:
– Подлая война: черт ее побери…
– Тебе хорошо говорить, – вставляю я, – у тебя – сынишка и жена.
– Правильно, – подтверждает он, – и мне надо думать о том, как их прокормить.
Мы смеемся:
– За этим дело не станет, Кат, если понадобится, ты просто реквизируешь, что тебе нужно.
Мюллер голоден, и полученные ответы не удовлетворяют его. Он внезапно прерывает сладкие мечты Хайе Вестхуса, который медленно избивает своего недруга.
– Хайе, а что бы стал делать ты, если бы сейчас наступил мир?
– На месте Хайе я бы хорошенько всыпал тебе по заднице, чтобы ты вообще не заводил здесь этих разговорчиков, – говорю я. – С чего это ты вдруг?
– С чего на крыше коровье дерьмо? – лаконично отвечает Мюллер и снова обращается к Хайе Вестхусу со своим вопросом.
Хайе трудно ответить с ходу. На его веснушчатом лице написано недоумение:
– Это когда уже не будет войны, так, что ли?
– Ну да. Какой ты у нас сообразительный!
– Так ведь после войны, наверно, опять будут бабы, верно? – Хайе облизывается.
– Будут и бабы.
– Вот житуха-то будет, забодай меня комар! – говорит Хайе, и лицо его оттаивает. – Тогда я подобрал бы себе крепкую бабенку, этакого, знаете ли, драгуна в юбке, чтоб было бы за что подержаться, и без долгих разговоров – в постельку. Нет, вы только подумайте, настоящая перина, да еще на пружинном матраце! Эх, ребята, да я целую неделю штанов бы не надевал!
Все молчат. Слишком уж великолепна эта картина. Мороз пробегает у нас по коже. Наконец Мюллер собирается с духом и спрашивает:
– А потом?
Хайе молчит. Затем он несколько нерешительно заявляет:
– Если бы я был унтер-офицером, я бы еще остался на сверхсрочную.
– Хайе, ты просто не в своем уме, – говорю я.
Ничуть не обижаясь, он отвечает мне вопросом:
– А ты когда-нибудь резал торф? Поди попробуй.
С этими словами он достает из-за голенища ложку и запускает ее в котелок Альберта.
– И все-таки это, наверно, не хуже, чем рыть окопы в Шампани, – отвечаю я.
Хайе жует и ухмыляется:
– Зато дольше. Да и отлынивать там нельзя.
– Но послушай, Хайе, чудак, дома-то ведь все-таки лучше!
– Как сказать, – говорит он и задумывается с открытым ртом.
На его лице написано, о чем он сейчас думает. Жалкая лачуга на болоте, тяжелая работа в знойной степи с раннего утра и до вечера, скудный заработок, грязная одежда поденщика…
– В мирное время на действительной можно жить припеваючи, – говорит он, – каждый день тебе засыпают твой корм, а не то можешь устроить скандал; у тебя есть своя постель, каждую неделю чистое белье, как у господ; ты унтер-офицер, служишь свою службу, обмундирован с иголочки; по вечерам ты вольная птица и идешь себе в пивную.
Хайе чрезвычайно гордится своей идеей. Он просто влюблен в нее.
– А отслужил свои двенадцать лет – получай аттестат на пенсию и иди в сельские жандармы. Тогда можешь хоть целый день гулять.
От этих грез о будущем его бросает в пот.
– Ты только подумай, как тебя будут угощать! Здесь рюмка коньяку, там пол-литра. С жандармом небось каждый захочет дружить.
– Да ты ведь никогда не станешь унтером, Хайе, – вставляет Кат.
Хайе смущенно смотрит на него и умолкает. Наверно, он думает сейчас о ясных осенних вечерах, о воскресеньях в степи, звоне деревенских колоколов, о ночах, проведенных с батрачками, о гречишных пирогах с салом, о сельском трактире, где можно целыми часами беспечно болтать с друзьями…
Его воображение не в силах так быстро управиться с нахлынувшими на него картинами, поэтому он только раздраженно ворчит:
– И чего вы вечно лезете с вашими дурацкими расспросами?
Он натягивает на себя рубашку и застегивает куртку.
– А ты бы что сделал, Тьяден? – спрашивает Кропп.
Тьяден думает только об одном:
– Стал бы следить за Химмельштосом, чтобы не упустить его.
Дай Тьядену волю, он, пожалуй, посадил бы Химмельштоса в клетку, чтобы каждое утро нападать на него с дубинкой. Сейчас он опять размечтался и говорит, обращаясь к Кроппу:
– На твоем месте я постарался бы стать лейтенантом. Тогда бы ты мог гонять его, пока у него задница не взопреет.
– А ты, Детеринг? – продолжает допытываться Мюллер. С его любовью задавать вопросы ему бы только ребят учить.
Детеринг не охотник до разговоров. Но на этот вопрос он отвечает. Он смотрит в небо и произносит всего лишь одну фразу:
– Я подоспел бы как раз к уборке.
С этими словами он встает и уходит.
Его одолевают заботы. Хозяйство приходится вести жене. К тому же у него еще забрали двух лошадей. Каждый день он читает доходящие до нас газеты: уж нет ли дождя в его родных краях в Ольденбурге? А то они не успеют убрать сено.
В этот момент появляется Химмельштос. Он направляется прямо к нам. Лицо Тьядена покрывается пятнами. Он растягивается во весь рост на траве и от волнения закрывает глаза.
Химмельштос ведет себя несколько нерешительно, он замедляет шаги. Но затем все-таки подходит к нам. Никто даже и не думает встать. Кропп с интересом разглядывает его.
Теперь он стоит перед нами и ждет. Видя, что все молчат, он пускает пробный шар:
– Ну как дела?
Проходит несколько секунд; Химмельштос явно не знает, как ему следует себя вести. С каким удовольствием он заставил бы нас сейчас сделать хорошую пробежку! Однако он, как видно, уже понял, что фронт – это не казармы! Он делает еще одну попытку, обращаясь на этот раз не ко всем сразу, а только к одному из нас; он надеется, что так скорее получит ответ. Ближе всех к нему сидит Кропп. Его-то Химмельштос и решает удостоить своим вниманием:
– Тоже здесь?
Но Альберт отнюдь не собирается напрашиваться к нему в друзья.
– Немножко подольше, чем вы, – кратко отвечает он.
Рыжие усы Химмельштоса подрагивают.
– Вы, кажется, меня не узнаете?
Тьяден открывает глаза:
– Нет, почему же?
Теперь Химмельштос поворачивается к нему:
– Ведь это Тьяден, не так ли?
Тьяден поднимает голову:
– А хочешь, я тебе скажу, кто ты?
Химмельштос обескуражен:
– С каких это пор мы с вами на ты? Мы, по-моему, еще в канаве вместе не валялись.
Он никак не может найти выход из создавшегося положения. Столь открытой вражды он от нас не ожидал. Но пока что он держит ухо востро, – наверно, ему уже успели наболтать про выстрелы в спину.
Слова Химмельштоса о канаве настолько разъярили Тьядена, что он даже стал остроумным:
– Нет, ты там один валялся.
Теперь и Химмельштос тоже кипит от злости. Однако Тьяден поспешно опережает его; ему не терпится высказать до конца свою мысль.
– Так сказать тебе, кто ты? Ты гад паршивый, вот ты кто! Я уж давно хотел тебе это сказать.
В его сонных свиных глазках светится торжество – он много месяцев ждал той минуты, когда швырнет этого «гада» в лицо своему недругу.
Химмельштоса тоже прорвало:
– Ах ты, щенок, грязная торфяная крыса! Встать, руки по швам, когда с вами разговаривает начальник!
Тьяден делает величественный жест:
– Вольно, Химмельштос. Кру-гом!
Химмельштос бушует. Это уже не человек – это оживший устав строевой службы, негодующий на нарушителей. Сам кайзер не счел бы себя более оскорбленным, чем он. Он рявкает:
– Тьяден, я приказываю вам по долгу службы: встать!
– Еще что прикажете? – спрашивает Тьяден.
– Вы будете выполнять мой приказ или нет?
Тьяден отвечает не повышая голоса и, сам того не зная, заканчивает свою речь популярнейшей цитатой из немецкого классика[3]. Одновременно он оголяет свой тыл.
Химмельштос срывается с места, словно его ветром подхватило:
– Вы пойдете под трибунал!
Мы видим, как он убегает по направлению к ротной канцелярии.
Хайе и Тьяден оглушительно ржут – так умеют хохотать только торфяники. У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит открытым ртом. Альберт вправляет ее ударом кулака.
Кат озабочен:
– Если он доложит, тебе несдобровать.
– А ты думаешь, он доложит? – спрашивает Тьяден.
– Обязательно, – говорю я.
– Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, – заявляет Кат.
