Вадим Полищук - Зенитчик
Когда все заканчивается, мы еще минуты три лежим неподвижно. Лежим и слушаем, но бой уже затихает. Или мы окончательно оглохли. Наконец, я не выдерживаю и пихаю лейтенанта.
— Слазь с меня, лейтенант, а то Петрович внизу задохнется.
Выбираюсь из щели вслед за Костромитиным, последним вылазит Петрович.
— В следующий раз щель в два раза глубже вырою, — обещает тракторист, — ей богу. Нет, две щели. Одну себе, другую – вам.
— Все, отстрелялись.
Я поворачиваюсь к пушке. Лейтенант рассматривает пробитый осколком мины накатник, из него капает, стекая на землю, маслянистая жидкость. Действительно отстрелялись, противооткатные устройства можно отремонтировать только на заводе, либо найти артиллерийскую мастерскую, где есть новый накатник.
— Я за трактором, — оживляется Петрович.
— Давай, — соглашается лейтенант, — а мы пока пушку в походное переведем.
Вдвоем ставим пушку на колеса, закрепляем ствол и складываем упоры, я закрываю крышкой оптику. Чехол остался в кузовке СТЗ, надеюсь, его не сперли. Трактор задним ходом подкатывает к огневой. Цепляем пушку к СТЗ, лейтенант командует.
— Давай!
Трактор дергается, еле успеваю отскочить, а с другой стороны слышу вопль Костромитина.
— Стой!
Трактор замирает, и я перепрыгиваю через сцепку. Лейтенант лежит на боку между передним и задним колесными ходами. С виду цел, но если пятитонная пушка проехала ему по ноге, то он без этой ноги вполне может остаться. Вытягиваю лейтенанта из-под пушки.
— Где болит, лейтенант.
Тот слабо отбивается.
— Да нигде не болит, это я с перепуга вопил.
Оказывается, не успев убрать ногу из-под колеса, Сергей упал на бок, и переднее колесо частично вдавило жесткую подошву сапога в мягкий песчаный грунт, частично просто перескочило через нее, и сама нога не пострадала, как и сапог. Да, крепкие сапоги шьют для красных командиров.
— Поехали.
Лейтенант совсем не хромая бежит к трактору. Я лезу в кузов и плюхаюсь на брезент. Не сперли, и торба моя на месте. СТЗ выбирается на шоссе, разгоняется и через пару сотен метров тормозит. На шоссе стоит "эмка", возле нее начальство, не поймешь, в каких чинах. Но большое начальство, маленькому "эмки" не дают.
— Построились, — бросает Костромитин, выпрыгивая из кабины.
Мы с Петровичем, как можем, изображаем строй. Получается не очень. По лицу начальства вижу – не довольно. Лейтенант вытягивается, вскидывает руку к пилотке и начинает доклад.
— Товарищ дивизионный комиссар…
Это же считай почти генерал, нехреновое звание. Для такого звания комиссар, пожалуй, слишком молод. Доклад закончен, Комиссар недовольно морщится.
— Почему оставили позицию?
— Орудие было повреждено в результате минометного обстрела. Дальнейшая стрельба невозможна, нужен заводской ремонт.
Когда мы поспешно убирались с позиции, не до чехла было и дырка в накатнике видна во всей красе. Большое человеческое спасибо немецкому осколку, спас от неприятностей. С заводским ремонтом лейтенант, конечно, приврал, в любой мастерской накатник за пару часов поменяют.
— А это что за чучело?
Чучело это я. В куцем ватнике, яловых командирских сапогах и СВТ на правом плече. Однако чучелом меня уже лет тридцать не называли или еще тридцать лет вперед не назовут. Короче, отвык я от таких названий.
— Я не чучело, товарищ дивизионный комиссар, а инженер. В данный момент – красноармеец.
— Он два танка подбил, — вступается за меня лейтенант.
— Я видел только один.
— Первый был вчера, на переправе через Друть.
— Подбил?
Это вопрос ко мне.
— Так точно, товарищ дивизионный комиссар. Только не один я подбивал, весь расчет работал.
Начальство меняет гнев на милость.
— Молодец! Все вы молодцы. Если каждая наша пушка уничтожит по два немецких танка…
Пошло, поехало, комиссар оказался в своей стихии. Почтительно дослушиваем до конца. Почтительно, так сказать, внимаем.
— От лица командования, объявляю Вам благодарность!
— Служим трудовому народу!
Нестройно гаркаем мы, простите, не до строевой было. Комиссар жмет нам руки и направляется к своей "эмке".
— Пронесло, — шепчет Костромитин.
— Предписание, — шиплю я.
— Что? — не понимает лейтенант.
— Предписание у него возьми, на переформирование.
Наконец-то дошло.
— Товарищ дивизионный комиссар!
Костромин бросается вслед не успевшему далеко отойти начальству. Догоняет, вытягивается, излагает. Молодец, правильно излагает. Комиссар благосклонно кивает головой, потом достает блокнот и что-то пишет, долго пишет. Наконец, вырывает из блокнота листок и отдает лейтенанту. Тот опять тянется, козыряет, поворачивается кругом и рубит строевым. Артист!
Глава 3
Пушка – оружие коллективное. В этом мы убеждаемся, когда чистим ее ствол. Эту процедуру должен делать весь расчет, а нас только трое. Штатным банником для чистки никто не пользуется, для этого вокруг полно дерева. Выпиливаем чурбак походящего размера, из березы диаметром чуть меньше калибра ствола, обматываем его промасленными тряпками и пропихиваем в ствол. Через казенную часть чурбак проходит легко, а потом.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
А все Костромитин. Не может он, видите ли, в армейский штаб с грязной пушкой соваться. У него дырка в накатнике, точнее у пушки в накатнике, а он ее от грязи отмывает. Она же все равно под брезентом будет, а мы ее надраиваем как перед Парадом Победы. Да хрен бы с ним снаружи, так еще и изнутри. Как будто кто-то в ствол к нему заглядывать будет, точнее в пушечный ствол. Еще бы СТЗ гусеницы помыл. Кстати, был такой генерал, на стоянках заставлял танкистов гусеницы соляркой протирать, а чистоту лично пальчиком проверял. Аккуратист долбанный.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
Подумаешь, штаб армии. Этот штаб вторые сутки без войск сидит, его не сегодня, так завтра расформируют, а мы тут корячимся. Да мы же там на хрен никому не нужны, у штабных сейчас своих забот полные штаны, на кого цыкнут, а кого и чикнут. Целую армию про… потеряли.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
Да когда же он закончится, чертов ствол. Можно подумать там генералы толпами ходят. А на комиссара я зря окрысился, подумаешь, речугу толкнул минут на десять. Работа у него такая. Это для меня штампы избитые, а лейтенант, вроде, даже проникся. Мы с пехотинцами у Днепра почти сутки простояли, а даже батальонного их не видели. А комиссар, как стрельба началась, примчался. В двухстах метрах от передовых ячеек находился.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
Наконец мы выбиваем чурбак из ствола. Лейтенант лезет рукой в ствол и находит его недостаточно чистым. Нашелся чистоплюй на мою лысую голову. Все по новой, обматываем чурбак тряпками, запихиваем в ствол.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
До штаба добираемся только к двум часам дня, зато с чистым орудийным стволом. А сами уже десять дней не мылись, несет от нас сейчас… Штаб расположился километрах в пяти от Днепра. Если фрицы узнают, артиллерией накроют запросто. Но у них сейчас другие заботы, к Днепру вышли передовые танковые части, а пехота и все снабжение отстало на неделю, минимум. Поэтому с боеприпасами у них негусто. На въезде в деревню нас проверяют, но комиссарская бумажка открывает нам дорогу. СТЗ ставим подальше от глаз начальства и лейтенант убегает за предписанием. Петрович курит, а я просто греюсь на солнышке. И тут мне в голову приходит мысль, точнее мыслища.
— Петрович, у тебя белая краска есть?
— Нет, вообще никакой нет. А зачем тебе?
— Звездочки хочу нарисовать, по числу подбитых танков.
— Здорово, — оживляется механик, — а где рисовать будем.
— На стволе, естественно. Слева танки, справа самолеты. Только краски-то все равно нет.
— Для такого дела найдем, — обещает Петрович. — При штабе всякой шоферни хватает, у кого-нибудь одолжим.
Минут через десять, механик возвращается с литровой банкой белой масляной краски. Теперь встает проблема бумаги, Петрович бежит за ней. Когда появляется бумага, то оказывается, что нет ножниц. Добро пожаловать в мир тотального дефицита, усугубленного войной. В конце концов, вдохновленный идеей механик жертвует своей бритвой, и я вырезаю из бумаги трафарет. Ничего получилось, терпимо. Аккуратно, тампончиком рисуем звездочки, Петрович даже дыхание затаил. Осторожно снимаю трафарет со второй звездочки. Механик в восторге.
— Здорово, — выдыхает он, — теперь сразу видно – едет героический расчет.
Дай ему волю, он бы и накатник пробитый не менял, тоже наглядное свидетельство опасностей ратного труда, перенесенного Петровичем.
— Слушай, а может, на тягаче тоже нарисуем?
— Обязательно нарисуем, как только ты своим трактором немецкий танк раздавишь, так сразу и нарисуем.
