Аркадий Бабченко - Война
В этом полку все ненавидят всех, ненависть и безумие висят над плацем, словно вонючее тяжелое облако, и это облако пропитывает молодняк страхом, как лимонным соком: мы должны настояться в страхе и ненависти, как шашлык, прежде чем нас отправят в мясорубку. Так нам проще будет сдохнуть.
Я стою на тумбочке[10]. Мимо идет Тимоха. Он ударяет меня ногой с разворота в грудь, я отлетаю к стене и сбиваю деревянный щит с расписанием занятий роты. В нем только одна строчка: «Рота находится на выполнении правительственного задания». Они называют эту войну правительственным заданием. В похоронках, наверное, можно было бы так и писать: «…отрезали голову по заданию правительства». Щит падает и углом очень больно ударяет меня по спине. Я корчусь. Тимоха идет дальше.
К столовой, шаркая по камням босыми ногами, подходит рота стройбата. Стройбатовцы живут в отдельных казармах, сами по себе, и приходят в полк только столоваться. Что у них там творится, никто точно не знает, но слухи ходят такие, что мурашки по коже. Дедовщина просто махровая. Дембеля забивают молодых лопатами, метелят их так, что те вешаются. Трупы оттуда увозят с завидной периодичностью. Между тем мы не слышали, чтобы на стройбатовцев было заведено хоть одно уголовное дело.
Стройбат стоит молча, не шевелясь. Никто не смотрит по сторонам, никто не смотрит под ноги, руки у всех по швам. Старики приучили их, что «смирно» – это значит «смирно». Если хоть кто-то шевельнется, будет избит. Колонна мертвецов. Им на все плевать – на войну, на Чечню, на горы трупов на взлетке; их интересует только одно – сегодняшняя ночь, когда офицеры уйдут из казармы после вечернего развода и их опять будут бить лопатами.
А утром придут офицеры – тупые толстолобые псы – и будут метелить их за то, что у них на лицах остались шрамы от лопат.
Они молча стоят перед столовой, и кажется, что это стоит ужас. Ужас пришел сюда пожрать, шаркая голыми сбитыми ногами по камням, стоит здесь, никого не видя и ничем не интересуясь, и ждет. Просто ждет.
– Вот где жопа-то, – шепчет Тренчик, глядя на стройбатовцев. – Не дай Бог там служить. Уж на что у нас полная зад ница, но там – настоящая вешалка.
Тренчик знает, о чем говорит. Тимоха как-то послал его к Греку, а он перепутал казармы и забежал к стройбатовцам. Там его хреначили так, что он разбил окно и выпрыгнул со второго этажа.
У нас наступают каникулы: разведка почти в полном составе уехала в Чечню. В роте остались только Смешной и Малой, но они нас не трогают, потому что каждое утро уходят в парк и возятся там с подбитой бэхой. Возвращаются только под вечер. Елин приказал им перебрать движок и дал на это две недели. Теперь Смешной с Малым ломают голову, где бы украсть ТНВД – старый разбило осколком. На это у них есть еще восемь дней.
Тимоха свалил в отпуск, на прощание избив нас с Зюзиком и настучав Осипову локтями по щекам; сейчас Андрюхины щеки напоминают баклажаны – они приятного фиолетового оттенка, слегка набухли и при разговоре трясутся, как желе. Очень смешно. Когда я говорю ему об этом, он ужасно обижается:
– Тебя бы так отдубасили…
– Успокойся, меня еще и не так дубасили, – отвечаю я.
Три дня мы спим как люди. Просыпаемся от барабанного боя и понимаем – развод. Значит, уже девять утра. Мы сладко потягиваемся в постелях и не торопимся вставать. Старшина придет не раньше, чем через полчаса. На завтраки мы не ходим, нам не хочется менять сон на еду, к тому же в такую жару голод нас не сильно беспокоит, и ужина вполне хватает до обеда, а если не хватает, то мы идет в летную столовую и просим там хлеба.
Когда развод проходит торжественным маршем мимо командира полка, мы лениво поднимаемся и идем умываться. После этого старшина ведет нас в парк, или мы наводим порядок в расположении, или просто ни хрена не делаем, валяясь на траве.
Счастливое время. Мы принадлежим сами себе, и никто нас не бьет.
Вот и теперь мы лежим в саду у летчиков, курим и жуем спелые сочные абрикосы. В обед мы набили животы рисовой кашей с куриными костями, до вечернего развода еще полтора часа, и мы, можно сказать, довольны жизнью.
К летчикам мы заворачиваем каждый раз после обеда. Здесь хорошо, казарма окружена густым тенистым садом, можно спрятаться так, что никто не найдет. Это мое любимое место. Здесь лучше, чем в самой комфортабельной гостинице мира: может, там и роскошно, а тут попросту хорошо.
На краю сада стоит широченный дуб, земля вокруг него покрыта мягким мхом, и днем здесь можно спать, как на пуховой перине. Лето, укрываться не надо, кругом бесплатные абрикосы и шелковица, поют птицы, и солнце щекочет щеку сквозь листву. Рай земной.
По дороге сюда мы натрясли абрикосов и теперь наслаждаемся жизнью. Ощущаем себя почти что полноправными людьми.
Мы обсуждаем Леночку. У нее хриплый прокуренный голос, черные узкие глаза и симпатичная фигурка. Леночке чуть за тридцать. Она весело матерится на солдат, бьет черпаком особо наглых по рукам и раскладывает пищу не жалеючи, превышая солдатские нормы.
Тренчик моментально влюбляется в нее. Он уверяет нас, что жратва здесь ни при чем. Как ни странно, я ему верю: когда пищу раскладывает Леночка, Тренчик даже не смотрит в тарелку. А это что-нибудь да значит. Он не сводит глаз с предмета своего обожания, особенно с ее выделяющейся под белым халатом упругой груди. «Леночка, – стонет он за столом, ерзая на скамейке, – ах, Леночка. Как бы я…» Дальше этого мечты Тренчика не распространяются.
Мне Леночка не очень нравится, но она разрешает нам жрать по две порции за раз, и я ей очень благодарен.
Да и нам ли рассуждать: «влюблен – не влюблен», «нравится – не нравится»? Однажды в учебке была проверка на венерические заболевания, нас выстроили на плацу и приказали снять штаны. Мы стояли голые, а женщина-врач (очень красивая молодая азиатка) ходила между шеренгами и осматривала нас. И каждый, к кому она подходила, должен был показать ей свое добро в развернутом виде.
Ни разу еще никто из нас с замиранием сердца не ждал девушку на свидание, не целовался в подъезде, не признавался в любви и не совершал во имя ее подвигов и глупостей, а тут мы стояли голые перед красивой взрослой женщиной среди сотен таких же вонючих и грязных солдат, и нас осматривали, как скотину. Мы должны были пройти медосмотр, и мы его прошли – максимально быстро и практично. А что чувствовал каждый из нас, никого не интересовало. Какая тут может быть любовь, какая, к чертям собачьим, романтика? Им здесь не место.
– Тренчик, а у тебя была женщина? – спрашивает Осипов.
– Конешно, – обиженно шамкает Жих. – Наташка. Я с ней учился в школе.
Я Тренчику не очень-то верю, мне кажется, он завирает. Хотя ему и вправду приходили какие-то письма, но Тренчик никогда не читал их вслух.
– А у тебя? – спрашивает Андрюха меня.
– Не знаю, – отвечаю я.
– Как это?
– Это на вечеринке случилось. Я был чертовски пьян и совсем ничего не помню. Это можно считать за один раз?
– Можно, – говорит Осипов. Он единственный из нас, кто неоднократно был с женщиной по-настоящему, и его авторитет в этих вопросах непоколебим.
– А ты, Зюзик? У тебя было?
– Было, – отвечает Зюзик, ковыряя веточкой землю.
Осипов пристально смотрит на него.
– Врешь, – решает он наконец. – Ни хрена у тебя не было.
– Ну и что? Ну и что, что не было? – вскидывается Зюзик. – У меня все еще будет, понял? Чего ты пристал со своими идиотскими вопросами! Я, может, не хочу так, как Тренчик, с какой-то поварихой. У меня будет настоящая любовь, понял?
– А если не успеешь? – спрашивает его Андрюха.
– Пошел ты! – говорит Зюзик и замолкает.
– Ну ладно, я пошутил, чего ты. Все у тебя еще будет!
– Сплюнь, дурак, – говорю я.
Андрюха три раза плюет через левое плечо и стучит по дереву. Мы закуриваем по новой, некоторое время молчим.
– Блин, скорее бы уж в Чечню… А то што ж это такое – не армия, а сплошное пропижживание, – шепелявит раздувшимися губами Тренчик.
– А ты что думаешь, в Чечне разведки нету, что ли? – возражает ему Осипов.
– Есть. Но бить они нас там не будут.
– Почему?
– Почему у коровы сиськи между ног? – огрызается Тренчик. – Чего ж тут неясного? У нас же будет оружие. Ни одна сволочь не ударит меня, если у меня в руках будет автомат.
– Понятно, – говорю я. – Но у них тоже будет оружие, Тренчик. И в отличие от тебя они умеют им пользоваться.
– Это точно, – подтверждает Осипов. – Я когда узнал, что нас в Чечню везут, подумал, что хоть стрелять научусь как следует. А нас же здесь ничему не учат, только бьют.
– Как же мы будем воевать, мужики? – спрашивает Зюзик.
Это риторический вопрос, и ему никто не собирается отвечать.
Мы не умеем рыть окопы, не умеем укрываться от пулеметного огня и не знаем, как правильно установить растяжку, чтобы она не взорвалась в руках. Нас никто не учит этому. Мы не умеем даже стрелять, все в нашей роте держали оружие в руках только два раза. Если бы мы попали на войну прямо сейчас вот, из-под этого абрикосового дерева, то вряд ли прожили бы даже несколько часов.
