Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль
Максим уже не клепал — он слушал. И не улыбался, как раньше.
— Ну, видишь, Толя… Ты…
— Что? — не выдержал паузы студент. — Начал, так говори.
— Я, брат, рад за тебя. Разреши как старшему. Шесть лет — все-таки шесть лет. Дело, конечно, не в том, что ты меня похвалишь, я — тебя. Смешно было бы. Мы ночью говорили тут с Аржанцом. Он о твоем «отчего?», о вашем разговоре рассказал. Надо видеть все. А ты видишь. — Он помолчал. — Может, немного получше станет у нас. Кажется даже, помаленьку уже началось. Хотя бы с налогами, с этой льготой. Великий в этом смысл — облегчить положение народа. Он это запомнит. Подумай только, как эта весть покатилась по всей стране… Хорошо!.. Только сам знаешь — это далеко не все. Много, много еще остается всяких «отчего?».
Старая колода была, оказывается, универсальным верстаком. Вытащив из нее бабку, Максим воткнул в дырку шпенек и начал на нем обивать свою продолговатую бляшку, чтоб придать ей нужную выпуклость. Закончив эту довольно канительную процедуру, он подкинул на ладони почти готовую блесну:
— Во, брат! Хоть сам хватай, не то что щука! А ты чего притих?
Тут он увидел Толины глаза.
— Читал я когда-то одно стихотворение, — тише обычного заговорил студент. — Не помню чье, да и позабыл я его, а вот последняя строфа запомнилась, и, должно быть, навсегда. Как будто прямо мое, для меня.
Думы, как волны бурливые, вольные,
Вечно все к тем же бегут берегам. —
Руки в мозолях и сердце сыновнее —
Все я родному народу отдам!..
Может, у меня, Максим, больше и нет ничего, как только это сердце и руки… Руки даже без мозолей… А как хочется что-нибудь сделать! Такое, что осталось бы надолго, что было бы нужно людям. Не много, хотя бы одну книгу написать, но такую, чтоб в ней была правда. Пускай горькая, но чистая правда. А вот напишу ли — кто знает?
Над трубой хаты показался почти невидимый дымок. Приближался час обеда, и хозяйка знала свое дело. В хате, за столом, застланным белой льняной скатертью, сидел Аржанец, держа в своей сильной мужицкой руке страничку рукописи, от которой пахнуло на него живицей родных наднеманских сосен. Дядька Антось был на мельнице или возле мельницы, в толпе новых помольщиков, где беседа сегодня шла веселее вчерашней.
А Толе уже не весело.
Слова Максима — те, что, между дружеских и радостных, напоминали о вчерашнем «отчего?», — разбередили горечь давешних переживаний, снова вызвали боль, стыд поражения…
«Кричу, киваю на других, пророк задрипанный, а сам?.. Дом на песке. Какой там дом — жалкий шалаш. А я кричу, я фыркаю… Все, все надо заново — с самого начала!..»
Толя думал так, глядя в быстрые, чистые волны речки, до дна насыщенной солнцем щедрого, ясного дня. Он не слышал постукивания молотка. Казалось, что мастер просто остановился почему-то, что-то ищет или потихоньку отделывает. Не видел он также, как смотрел на него Максим.
— А что ты думаешь, — услышал Толя, — сердце и руки — это, брат, тоже великая сила.
Студент молчал.
Позор вчерашнего «отчего?» — это еще не все, что вызывало в нем горечь… Не все!..
Хлопцы уехали под вечер.
Когда чайка отчалила от запруды возле мельницы и вскоре скрылась за поворотом, первым среди оставшихся заговорил Аржанец:
— И я уже поеду. Бывайте здоровеньки, Антось Данилович! — протянул он деду руку.
— А я вас, Сергей Григорьевич, не отпущу, — сказала Люда. — Мне надо с вами поговорить.
— Не пустишь? Ну, так я уж и удирать не стану.
— Вы себе тут говорите, а я пойду, — сказал дядька Антось. — Будь здоров, Аржанец. Когда еще приведет бог увидеться. Будешь поблизости, гляди не обходи нашей хаты!
Старик направился к мельнице.
— Давайте я вас немного провожу, Сергей Григорьевич.
Они пошли по мосту, где на кругляках настила подскакивал, брякая звоночком, видавший виды велосипед Аржанца, затем спустились на луговую дорогу. Аржанец шел по колее, конской тропой катя машину, а Люда рядом с ним по молодой отаве.
— Так что ж — как педагог с педагогом, Люда?
— Я хотела с вами поговорить. И вчера и сегодня. Да что…
— Знаю, знаю. Мы всё спорили, решали мировые проблемы.
— Вы спорили, а мне даже обидно было: что я, ребенок, которому не полагается вмешиваться в беседу взрослых, или только хозяйка, которой, кроме печки да уток, ни до чего и дела нет? В самом деле, Максим уже, видно, до конца жизни будет считать, что я Людочка, девчонка. Вы, кажется, тоже. Даже Толя… Младше всех, студент…
— Даже Толя? — многозначительно спросил Аржанец.
Люда покраснела. И стыдно и приятно стало от мысли, что вот уже все и знают, что Сергей Григорьевич не просто смотрит на эту дорогу и на нее: он видит — это ничего, что просохла роса! — их вчерашние следы на этой чистенькой травке, от него не скроешь ни глаз, ни лица, что и до сих пор горит… Но Люда тряхнула головой и, кажется, почти спокойно спросила:
— А что Толя? Что с ним об этом говорить? Ведь это не литература! Я все волнуюсь, Сергей Григорьевич, я все боюсь…
— Чего?
— Мне пятый класс дали. Самых шалых. Я их знаю, мне и на практике повезло на пятый. Да, как назло, в мужской школе, одни мальчишки, много второгодников. Вошла я в класс… И не одна вошла, а как на суд: и воспитатель их, и методист, и студенты… Мамка моя! Никогда я не думала, что так страшно будет, когда встанет весь класс, когда надо будет им сказать «Здравствуйте. Садитесь». Сели они, а потом: «Ого-о!» И не поймешь — который. А какое там «ого!», когда я и так еле стою, еле хожу, всю ночь перед этим не спала? А потом я одна урок вела, заменяла преподавательницу. Ну, я не знаю! Кто-то воткнул в щель парты спицу, сами смотрят на меня, да так внимательно, а что-то все гудит и гудит, точно шмель. Пока я догадалась, в чем дело, пока себя в руки взяла!.. И вот боюсь теперь, волнуюсь. Правда, тут у меня будет смешанный класс — и мальчики
