Юрий Щеглов - Святые горы
Не исключено, что распространяемые о Долгорукове слухи были как-то навязаны К. К. Данзасу или внушены ему. Кроме того, Аммосова мог порекомендовать в качестве составителя именно Б. К. Данзас или кто-нибудь из его окружения. Фамилии Аммосова в Пушкиниане более не отыскивается. Полагаю, что позиция Данзаса по отношению к Долгорукову определялась не суммой неопровержимых фактов, а слухами и настроениями администрации и ее желанием ослабить влияние Долгорукова на русское общественное мнение. Высказанное секундантом Пушкина обвинение и в 20-х годах нашего века поддержанное судебным экспертом А. А. Салько-вым, ныне убедительно опровергнуто. Почерк, коим составлен диплом рогоносца, не принадлежит молодым князьям: «При сравнении почерков в «дипломах» с почерками П. В. Долгорукова и И. С. Гагарина выявлены в обоих случаях устойчивые различия признаков, относящихся в большинстве своем к выполнению мелких деталей письменных знаков. Эти различия, отражающие систему движений пишущего, существенны и образуют совокупности, достаточные для вывода о том, что тексты двух «дипломов рогоносца» и адрес «Графу Виель-горскому» выполнены не П. В. Долгоруковым и не И. С Гагариным, а иным лицом… Таким образом, мы не подтвердили и вывод эксперта А. А. Салькова о том, что тексты пасквильных дипломов исполнил князь П. В. Долгоруков». Этот поразительный и во многом далеко идущий вывод сделан совсем недавно на основании тщательного изучения различных данных. Добавлю, что безымянный отклик на труд Аммосова в «Современнике» некритически повторяет версию о Долгорукове и Гага-рине, поддерживая ее авторитетом журнала. Гагарин у рецензента, естественно, вызывает неодобрение — «достойный последователь Лойолы»! Однако стоит подчеркнуть, что и «г. Аммосов» не пользуется его расположением. В первом же абзаце осуждается неточность определения жанра книги. Выпад рецензента кое-что объясняет — автор «вероятно хотел сказать: последние дни и кончина Пушкина, рассказанные со слов, и т д., но не сказал, и придал словам К. К. Данзаса какое-то убийственное значение». Полностью название выглядит так: «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса». Журнал дополнил полученные сведения, но, как мы видим, несколько усомнился в точности изложения материала. Важно обратить внимание, что публикация в «Современнике» появилась по выходе книги незамедлительно. Заключительный аккорд, однако, звучит уничтожающе: «Самая любопытная и полезная часть его (Аммосова) труда та, которая не принадлежит автору, — приложения: но они обезображены таким множеством опечаток, что иногда трудно добраться до смысла».
Данзас был, бесспорно, честный человек, но он мог заблуждаться. Откуда Данзас добыл факты для тяжелого обвинения? От кого он узнал, что именно Долгоруков составил подметное письмо, полученное в доме на Мойке 4 ноября 1836 года? Таким образом, настойчивость, с какой Пушкин доказывал, что Луи де Геккерн — автор анонимного диплома рогоносца, противоречит версии, распространяемой в обществе и поддерживаемой представителями высшей николаевской администрации и кругами, близкими к министерству внутренних дел. Однако убеждение Пушкина, с которым он умер, не противоречит словам Александра II, прямо указывающим на виновников — чету Нессельроде. Было бы нелепо предполагать, что сын Николая I обвинил министра, сотрудника отца, без достаточных на то оснований.
10
— Ах, князь, поскорее уведите меня из этого вертепа. Я так боюсь… Хоть на полчаса превратитесь в моего Дантеста! Афанасий Никитич будет вам по гроб жизни обязан, — воскликнула дама, испуганная новой встречей с Долгоруковым и толпой сорванцов в цветных фраках.
Дама повисла на Вяземском и повлекла его к выходу, где в клубах пара мелькали фигуры квартальных. Тургенева она игнорировала, хотя Александр Иванович держался куда предупредительней — и с номерком суетился, и принял у гардеробщика салоп.
— Опомнитесь, сударыня, — раздраженно промолвил Вяземский, задохнувшись на крыльце то ли от возмущения, то ли от колючего мороза, — отчего вы меня в Дантесы зовете? За что подобная честь и отличие?
— Неужто, князь, и вам надобно объяснять?! Весь город в негодовании… Бедный Дантест — несомненно, рыцарь! Сколько благородства! Какое изящество манер! Каким глубоким чувством он одарил женщину! Каким выказал себя мужчиной! А ваш Пушкин… У, ревнивец, мизерабль!
— В чем, собственно, заключается благородство, о коем вы изволили с таким жаром выразиться? — поинтересовался без иронии Тургенев, когда Вяземский отвлекся, посылая лакея Петрушку в переулок, где подпрыгивали кучера, размахивая руками для сугреву.
— Моя бель сер дружна с кузиной Четвертинских, — продолжала супруга Афанасия Никитича, по-прежнему не обращая ни малейшего внимания на Тургенева, — а те намедни ездили в гости к… — и дама притянула Вяземского за шею к преувеличенной корсажем груди. — Да, да, из первых рук! Ну, конечно, конечно…
— Что же, сударыня, вы имели все-таки в виду, приглашая меня в Дантесы? — высвободившись, произнес Вяземский, более, кажется, рассерженный отсутствием Петрушки, чем бездарной болтовней. — Будьте столь милостивы, не откажите в объяснении…
— Как что, князь? Как что? Все знают, Дантест Наталию Пушкину боготворил и ныне жестоко страдает из-за нее! А виноват злой ревнивец, ваш стихоплет… Ах, князь, ведь мы свидетели чего-то необычайного — редкая любовь, возвышенная страсть!
Тут подкатила карета, лакей Петрушка спрыгнул с запяток и растворил дверцы.
— Ну что, Федор, замерз? — спросил Вяземский кучера, с которым любил беседовать.
— Есть малость, Петр Андреич!
— Ну, ничего, дома вели Антошке, чтоб отогрел тебя моей, особой! Сперва отвези, будь добр, мадам… Вам куда, сударыня?
Но супруга Афанасия Никитича Вагнера уже ничего не слышала. Она, пыхтя, лезла в карету, накренив ее, а потом долго усаживалась внутри, сокрушенно ахая и охая. Наконец, устроившись, высунулась в окошко и, как ей, верно, казалось, облагодетельствовала мужчин обольстительной улыбкой.
— Спасибо, князь, вы бесподобный камильфо. Кучер, Фонтанка! Пошел! — крикнула она и откинулась на спинку сиденья.
Петрушка с треском сложил подножку, поглядев на Вяземского укоризненно.
— Вот-те на, Петр Андреич…
— Не бойся, Петрушка! — рассмеялся Вяземский. — Я скоро. Возьму извозчика. Пусть княгиня Вера дожидается с горячим кофеем.
Карета исчезла в серебристой от метели тьме.
Помогая друг другу преодолеть порывы метельного ветра, Вяземский и Тургенев поспешили ночным Петербургом на поиски средства передвижения. Двери маскарадной залы захлопнулись, желтое пламя погасло, белые клубы пара растворились, и вся улица погрузилась в ледяную непроницаемую тьму. Вяземскому почудилось, что рассвет отныне никогда не наступит.
11
Читатель, конечно, знает, из разных древних и современных хроник, что императоры, короли, консулы и проконсулы, а тем паче простые министры и их помощники и те, кто подсоблял им, всякие сенаторы и депутаты, слуги народа, жаждавшие подняться по лестнице власти на ступеньку, а то и две выше, предпочитали решать государственные, а заодно и личные — личное у них не отделено от государственного, потому что государство они создают для себя, — словом, очень важные и очень почтенные дела они предпочитали решать под покровом непроницаемой ночи.
События, которые сопровождают закулисные интриги, как правило, незаметны для окружающих — все шито-крыто, но к утру следующего дня план, утвержденный накануне, ваше императорское величество, высочество или, на худой конец, светлость, уже выполнен или в данный момент его усердно выполняют. Существует достаточно примеров в истории, когда заговорщики сколачивали ударный отряд вечером или на рассвете и действовали мгновенно и энергично, но сегодня исчезать с бала или вставать рано, умываться ледяной водой или проглотить для отрезвления кружку рассолу, напяливать парадный мундир или посылать за ним адъютанта, а затем сломя голову куда-то скакать или, того неприятнее, бежать гренадерским шагом не требовалось. Требовалось сесть, по обыкновению, в карету и ехать спокойно в Зимний, однако вид у приглашенных во дворец все равно был заговорщицкий, хотя действовали они привычно, можно сказать, рутинным образом, в рамках существующего режима и законодательства, а само приглашение было послано самодержавным главой государства — императором Николаем Павловичем.
Бенкендорф, едва возвратившись от мадемуазель Эвелины, устроился в кресле пить горячее молоко с содой, заедая его печеным яблоком, обсыпанным сахарной пудрой. Мордвинов обмозговывал очередную инструкцию, потягивая французский коньяк, присланный с полицейской оказией из Парижа, — тот, что покупался в Петербурге, отдавал частенько клопами, стоил непомерно дорого и вообще был подозрителен. Дубельт, отужинав, по-свойски, по-гусарски резался в штосс с приятелями, и, между прочим, судьба сулила ему крупный выигрыш. Он злобно накинулся на фельдъегеря Вель-ша, однако, сообразив, кто зовет и куда, струхнул, присмирел, фельдъегерю сунул четвертак ассигнацией за тычок в спину, схватил впопыхах чужую шинель и полетел прочь переодеваться, лихорадочно в санях припоминая, не допустил ли где промашки, а если и допустил, то как ее половчее объяснить.
