Балтийское небо - Чуковский Николай Корнеевич

— Да ведь я на работе, Антонина Трофимовна. Разве можно сейчас работу бросить?..

— Надо подумать, — сказала Антонина Трофимовна. — Что-нибудь выдумаем. Я поговорю…

Антонина Трофимовна продолжала работать в райкоме партии, и отношения между нею и Соней оставались такие же, как были в бригаде. Соня при всякой возможности забегала к ней в кабинет поговорить. Иногда она встречалась там со своими подругами по бригаде, которые, подобно ей самой, никак не могли отвыкнуть решительно всё выкладывать Антонине Трофимовне.

Прошло несколько дней, и Антонина Трофимовна сказала Соне:

— Ну вот. Сама заниматься сможешь?

И, не дожидаясь ответа, продолжала:

— Дети не умеют сами заниматься. Это только взрослые умеют, и то далеко не все. Большая воля нужна. Будешь работать и учиться. Можешь подготовиться сама? Сдать за десятый класс?

— А как же время?

— Время тебе дадут, я договорилась и за этим прослежу.

— Вот математика… Мне трудно будет самой в математике разобраться…

— Какой же ты без математики металлург?.. Ну, разобраться в математике я тебе помогу. Перед войной я у нас на ниточной фабрике трех девочек по алгебре подготовила. Сдали за десять классов… Будешь забегать ко мне. Если днем буду занята, вечером придешь, после десяти…

Так Соня стала учиться. Антонина Трофимовна помогла Соне достать учебники и составила для нее программу занятий. К программе был приложен ею же составленный подробный график — сроки, к которым Соня должна была овладеть отдельными частями программы. И Сонина жизнь была поделена теперь между сваркой и учебниками.

Ей постоянно не хватало времени, особенно вначале. Люди, распоряжавшиеся ею, сочувствовали ее стремлению учиться и хотели бы ей пойти навстречу, но работа ее была необходима району.

После неоднократного вмешательства Антонины Трофимовны в конце концов пришли к такому решению: Соня найдет и обучит для себя сменщицу, и когда та овладеет мастерством автогенной сварки, они будут работать поочередно.

Во время работы у Сони всегда была какая-нибудь помощница. Порой ей давали даже двух помощниц, и Соня чувствовала себя настоящей начальницей. Когда-то Соня была сама помощницей у того мальчишки, который научил ее искусству сварки, и, помня о нем, всегда старалась передать своим помощницам все свои знания и навыки.

С помощницами ей долго не везло. Сначала ей попадались девушки, которые нисколько сваркой не интересовались и испытывали непонятный ужас перед горелкой сварочного аппарата. Но потом Соне стала помогать девушка ее лет, которую звали Тонечкой. Шутили, что она Тонечка потому, что такая тоненькая. Она действительно была необычайно тонка, невелика ростом и на вид казалась двенадцатилетней. Следы долгого голодания лежали на ее маленьком бескровном личике, — она больше полугода пролежала в постели, и все считали, что она уже больше не встанет. Но она встала, поступила на работу, и ее тоненькие, детские ручки оказались на редкость проворными и цепкими. Сварку она считала благородным, увлекательным занятием. Она с радостью и благодарностью согласилась учиться, чтобы стать Сониной сменщицей.

Учить Тонечку Соне пришлось в условиях довольно трудных: они работали в деревянной люльке, подвешенной снизу к арке моста, поврежденного немецким снарядом. Люльку раскачивало ветром, под нею стремительно проносились стрижи; река внизу, только что освободившаяся ото льда, казалась глубокой, бездонной. У Сони кружилась голова, мутнело в глазах, ее безотчетно страшила пустота под тонкими досками, на которых она находилась вместе со своим громоздким, тяжелым аппаратом. Сонин голос срывался, движения становились неуверенными, мысли разбегались; а между тем нужно было работать и всё объяснять Тонечке и, главное, не обнаружить перед нею своего страха, потому что Тонечка оказалась совершенно бесстрашной:, опускалась в люльку с моста по канату и сидела свесив ноги вниз, в бездну.

«А ведь под летчиками в небе бездна куда глубже, — думала Соня, чтобы придать себе мужества. — И летают летчики всё больше над морем…»

С тех пор как она побывала на полковом празднике по случаю гвардейской годовщины, летчики постоянно приходили ей на ум. Где бы она ни была, что бы она ни видела, получалось как-то так, что она начинала думать о летчиках. Это делалось само собой, против ее воли.

С Татаренко она продолжала иногда встречаться. Раза два приезжала она на аэродром проведать Славу, и Татаренко, услышав о ее приезде, забегал, чтобы с ней поздороваться. Но на аэродроме Татаренко всегда бывал очень занят, и ему удавалось провести с ней всего несколько минут. На более продолжительное время они встречались в городе.

Началось с того, что однажды в середине мая Илюшу Татаренко к ней завез Лунин.

Они явились к концу дня, когда Соня, только что пообедавшая в райсоветовской столовой, вернулась домой и, разложив на кухонном столе свои учебники и тетрадки, села заниматься. Тонечка уже настолько овладела искусством сварки, что ей можно было доверить аппаратуру. Теперь они работали поочередно: Соня — с утра до обеда, Тонечка — с обеда до вечера. Соня решила посидеть за учебниками до поздней ночи, — у нее точно было намечено, сколько надо выучить за сегодняшний вечер. Но, услышав звонок, открыв дверь и увидев на пороге Лунина и Татаренко, она сразу забыла о своем решении.

Лунин приехал в город по делу: инженер полка повез его на склад показать некоторые новые приборы, которые он собирался установить в кабинах самолетов. Татаренко попросился с ним: во-первых, его тоже интересовали приборы, а во-вторых, ему хотелось побывать в городе. Он уже несколько месяцев жил под самым Ленинградом, а совсем не знал его и почти не видел.

До склада, расположенного на Васильевском острове возле гавани, они доехали на легковой машине штаба полка. Осмотрев приборы, они разделились: инженер уехал на машине по своим делам, а Лунин и Татаренко отправились гулять по городу. Решено было, что инженер заедет за ними вечером.

— Ничего я не могу ему показать, потому что сам ничего не знаю, — говорил Соне Лунин. — Какой я ленинградец? Может быть, вы ему покажете, если у вас есть время. А я немного у вас отдохну.

Он стал рассказывать ей о Славе, а Татаренко тем временем робко озирался. Книги в кабинете произвели на него большое впечатление. Целая стена книг от пола до потолка.

— Это ваши книги? — спросил он Соню.

— Папины, — ответила она.

Он с уважением смотрел на полки. Никогда еще ему не приходилось видеть, чтобы столько книг принадлежало одному человеку.

Соня знала и любила Ленинград, но ни разу еще не казался он ей таким неслыханно прекрасным, как в тот прохладный ясный вечер, когда она впервые водила за собой Илюшу Татаренко по мостам, садам и набережным. И действительно, вряд ли Ленинград в какую-нибудь другую эпоху своего существования был так прекрасен, как в мае 1943 года. Стоящий между водами и небесами, омываемый двойными зорями белых ночей, суровый, сказочно пустынный, он весь блистал торжественным великолепием победы. Он был победитель, и отсвет победы лежал на каждом его камне, отражался в каждом осколке стекла его выбитых окон, озарял лица редких прохожих. Девичьи каблуки отстукивали по тротуарам: «победа, победа», а снова уже игравшие в скверах дети с надменными лицами победителей презрительно морщились, когда над ними пролетал немецкий снаряд. И зелень недавно распустившихся садов и парков никогда не бывала еще такой пышной; свежая, нежная, буйная, лезла она повсюду из земли, плеща кудрявыми волнами в камни домов и дворцов, словно каждая травинка, каждая ветка, наливаясь силой, стремилась выразить победу правды над ложью, жизни над смертью.

Соня показала Татаренко университет, Биржу, ростры, Адмиралтейство. Фасад Адмиралтейства, обращенный к саду, был весь в бесчисленных шрамах от шрапнельных осколков, но в этих шрамах ласточки уже лепили свои гнёзда, носясь высоко над деревьями, как движущаяся сеть. Соня показала Татаренко Зимний дворец, вывела его на Дворцовую площадь, к Александрийскому столпу, и он долго смотрел на могучее полукружие здания Главного штаба.