Михаило Лалич - Избранное

— Застегни свой шушун, — кричу, — как тебе не стыдно!

Обмерла она. Стихла мгновенно, затрещали когти-руки, ища, где расстегнуто.

— Эка важность, — говорит, а сама пытается нащупать пуговку, привести одежу в порядок, — только мне и заботы, чтоб не срамиться перед такими, как вы, — а потом увидела, что ничего не может нащупать и что все у нее в порядке, потому как и не было расстегнуто, обо всем позабыла, поскорей бы свое продолжить: — Тоже мне явились, на себя б поглядели.

А я ей в ответ:

— Это ты по новой моде гостей встречаешь — перед домом?

— А тебе в дом бы хотелось?

— Не хотелось бы, да только обычай велит предложить присесть.

— Не тебе меня обычаю учить: по гостю и встреча!

— Смотри не промахнись, когда помрешь — тем и мы тебя поминать будем.

— Только мне и заботы, как вы меня под Грядой поминать станете. — Она зашла за деревья — посмотреть, не укрылся ли кто-нибудь там. — Еще неизвестно, кто прежде и кто кого поминать будет, теперь не по очереди помирают, и больше ягнячьих шкур на бойне висит, чем овечьих. — Говорит, а сама шарит вдоль забора, за кусты зыркает, ищет. А что именно, сообразил я, лишь когда она спросила: — Ну где ж ваше могучее войско?

— Какое войско?

— Каким грозились, когда письма свои писали.

— Мы те письма не писали, — говорит Бранко.

— Значит, другие из ваших.

— Не наши это, наши такими делами не занимаются. У нас дела поважнее.

— Тогда сами собой письма написались, — съязвила Стакна. — И сами себя принесли и под порог сунули. Так, что ли?

— Не сами собой, — сказал Бранко, — это они написали от нашего имени.

— Какие такие они?

— Такие, кто привыкли жить подлостью, — пояснил я. Обозлилась она:

— Все говорят, вы!

— Как это все? Те самые и есть, что их написали. Ночью принесут, а утром придут водку пить да разговоры разговаривать. Теперь понимаю я, как они Митара заполучили — знают, что он упрям и силой с ним не сладить, потому и устроили, будто ему кто с нашей стороны угрожает. Подписались нашими именами, только это не значит…

— Не было ваших подписей, — сказала Стакна.

— Ну тогда устроили так, чтоб подумали, будто наши.

Она повернулась к Бранко, словно к нему питала больше доверия, и спросила:

— Неужто могли устроить?

— Могли, без всякого труда, — заторопился он, — есть у них специалисты по таким делам.

— Специалисты, говоришь? А ведь ей-богу, может быть! И что я знаю — старая женщина! Знаю, Митар сомневался, когда первое письмо получил, а потом…

— Что потом? — спросил я.

— Ничего, — злобно и подозрительно ответила она.

— Потом они его убедили, будто это — мы.

— Может, и впрямь вы, кто вас знает — носит вас нечистый по белу свету, и тех и других! Такое время наступило, что люди сами себе не верят, особенно если старые и если не знают, какие дьяволы кругом кружат.

— Нужен им Митар, потому что не с итальянцами он… — сказал Бранко.

— А вам он зачем нужен? — ехидно спросила Стакна.

— Чтобы не ушел туда, куда двинулся.

— Скажи мне начистую, — она посмотрела Бранко прямо в глаза, — ты пришел сегодня его убить?

— Нет, клянусь тебе честью и совестью, — поклялся тот.

— Тогда зачем ты пришел?

— Я пришел помешать убийству, пока можно.

— О-о-о… — удивленно вырвалось у нее, и она даже отпрянула назад.

Отошла к забору, спиной прислонилась, молчит, борется сама с собою — верить нам, нет ли. Долгой была эта борьба и оказалась довольно тяжелой. То поверит, и взгляд у нее становится понимающим; а то вдруг усомнится и сверлит меня, точно буравом, пронзительным взором. В конце концов опасения схлынули. Схлынули б вскоре и сами по себе, потому что кто мог такое выдержать? Тощее ее тело уже изнурили усилия и желание найти какую-нибудь основательную причину, чтоб надеяться. Развязала верхний платок и опустила на плечи, подняла руку к лицу, словно собираясь благословить. Я жду, а она стоит — вновь одолели сомнения — и повела свой озабоченный взгляд от одной тени к другой, к зарослям и на каменное лицо Бранко.

— Если человек задумал убийство, — сказал я, — он так не приходит.

— Это верно, — сказала она, — но теперь все по-другому.

— Не стал бы он шляться перед домом да с тобой толковать.

— Откуда мне знать, — сказала она, поднимая кверху старые руки.

— И меня б ты не увидела, если б я за таким делом пришел.

Это ее вроде убедило — расслабилась, чтоб передохнуть. Молчит, трепещет, солнцу радуется. Кажется, будто на миг отпустила ее привычная головная боль, а это случается лишь в редких случаях и под действием какой-то внезапной безумной надежды. Перевела дух, готовится снова начать один из тех разговоров, что могут все испортить. Я поспешил ее опередить:

— Не знал я, какая ты чертовски трудная женщина…

— Языкастая, а не трудная, — сказала она.

— А ты это сама понимаешь?

— Как не понимать. Это мне с вашей стороны пришло, от Бердичей, так говорят!

— Как это от Бердичей?

— Мать у меня из Бердичей. Дядьями моими были Саво и Секуле, от них пошли те, что возле Колашина и теперь совсем расслабли — ученые все и какие-то пустые болтуны, — Боро, чья могила на вершине Рида, от молнии он погиб, там его и закопали, Никола, что сложил голову возле Беранов, а он-то был самый лучший. Знаменосцем, когда погиб, был Никола — приходилось вам хоть слышать о нем? В песнях его поминали, такой был красавец.

Мы слыхали об этом не раз, сидя в облаках испарений от кипящей ракии, когда воздух насыщен дымом кофе и пустой болтовней, звоном гуслей и спорами. Да и как не слышать это имя, оно часто звучало на свадьбах, на похоронах и при общих работах — где каждый своих старцев хвалил, чтоб устыдить других, а пасли овец — каждый тянул свою песню, и Бердичи выводили свою:

Ой, Никола знаменосец,Сам собою был ты знамя,Равных не сыскать на свете,Кроме Милича Брайковича…

Только тогда это казалось чем-то из мира снов и фантазии, выдумкой, чтоб других превзойти, а теперь старуха доказывает нам, что это были живые люди, вроде нас самих, со своими братьями и сестрами и что мир соответственно этому, так вот попусту их теряя, ради того чтобы ими гордиться, быстро и наверняка портится…

Родня, значит, мы с нею. Она знала, что мы свояки, говорит, и потому злобилась на нас больше, чем на иных других. Пригласила нас в холодок под грушей, где стояли две старые скамейки, велела девчонке принести бутылку ракии. И сама выпила рюмку за компанию и чтоб оттаять. Совсем мало выпила, но по ее силам достаточно — разговорилась о прошлом, о Берднчах, погибших под Скадаром, о Криваче, отце Бранко, — каким ловким и стройным он был до того, как на Тарабоше перед Скадаром его покалечила турецкая пуля. Уже захмелев, путаясь языком, стала извиняться за то, что нам учинила. А тут перешла и на других:

— Зря мучается тот, кто мучается за этот народ. Нету счастья этому народу и никогда не будет. Откуда, как, где его найти, коли наш человек привык строить из себя героя и в безделье сидеть да жить чужим трудом? Видал у бегов или слыхал, кто рассказывал, как живут у бегов, понравилось ему, и он так хочет. О своих собственных неволях он не может думать, да и неохота — не для него это, мало ему, противно и скучно, не любо ему мелочиться, боится, как бы не попрекнули его, — хочет большего и все больше, земли, царства, обсуждает большую политику — русскую, швабскую, Черчилля, турок, японцев… А понадобится ему для себя, для своей жизни, муки или кусок полотна, чтобы прикрыть кожу да кости, или котел, скажем, топор, лохань — ему и в голову не придет самому сделать или заработать, чтоб купить, — куда там, только и ждет лихого случая, чтоб схватить, выманить или выпросить, а то и отнять любым способом. А отнять не у кого, он злится — кажется ему, будто лишили его какого-то права, будто обманули его, и обидно, что именно ему довелось стать обманутым. От этого он в тоску впадает, не дает она ему спать, и злоба в бешенство переходит. Ненавидит он тех, кто имеет, а не дает — кажется ему, будто именно они его прежде других надули; ненавидит и тех, у кого нет и отнять нечего, даже если б и можно было. Возненавидит в конце концов и себя самого, и эту жизнь, что его терзает, — потому легко и отдает ее за что угодно, за пустую байку, что зовется славой, или за волю, или просто назло, да только и у другого легко ее отнимает, чаще всего безо всякой причины…

Ведет она и ведет этот свой рассказ — как они делились и как их преследовали. Мы давно не слушаем ее, и одному богу ведомо, куда она углубилась. Мы следим за дорогой, это важнее, по ней кто-то идет. Перешли через мост, а потом опять скрылись, не видно. Не видно, а слышно, и вслед за голосами появляются до того, что и узнать можно. Идет Митар Зубанич и рядом с ним высокий мужчина; словно бы нарочно прикрывает его, винтовка у него за спиной, а двое других — тоже с винтовками — идут следом.