Бела Иллеш - Обретение Родины
Выпустив наконец из крепких тисков руку Балинта, Пастор решительно повернулся и, не прощаясь, зашагал через площадь по направлению к улице Илоны Зрини. Лысый майор крикнул ему что-то вслед, но Дюла не остановился. Балинт устало поднялся в свой номер.
Не раздеваясь, прямо в сапогах, рухнул он в постель и мгновенно заснул. Пробудился лысый майор уже поздно утром. Побрился, помылся и пошел в типографию. Только теперь вспомнилось, что во рту у него не было ни крошки со вчерашнего обеда. Едва мелькнула эта мысль, как Балинт тут же ощутил зверский голод. Позвонил в гостиницу, попросил Анну Моцар принести чего-нибудь поесть. Вскоре с полной кошелкой появилась Анна.
Однако Балинт успел тем временем сесть за работу и снова позабыл, что голоден. Он уже хотел отослать Анну со всей снедью и питьем обратно, но она прочла ему целую нотацию. Перестав спорить, майор в два счета проглотил и выпил все содержимое кошелки и, лишь покончив с последним куском, полюбопытствовал, неужели все это его собственный дневной паек.
— Кроме того, что вам полагается, вы еще слопали тройную порцию ужина и завтрака! — смеясь, сказала она. — Да теперь уже назад не воротишь. На здоровье!
В три часа дня Балинт сел в машину и не больше как через час был в Берегове. В городе, где он родился.
* * *Вернуться спустя четверть века на родину! Вновь увидеть свой родной город, да еще при таких обстоятельствах, как это произошло сейчас с Гезой Балинтом, въехавшим в свое милое Берегово!
Нет, поистине надо быть поэтом, чтобы решиться описать всю сложность переживаний, которые обуревали лысого майора в момент его возвращения. Даже и сам-то он вряд ли бы мог в них сразу разобраться. Стараясь не проявить чрезмерного умиления, он еще не замечал в себе ни радости, ни боли и только был полон решимости сосредоточить все внимание и всю волю на том, чтобы освоиться с обстановкой и определить, что ему можно и следует сейчас делать. Вместе с тем Балинт как бы чего-то ждал, сам, в сущности, не зная чего.
В предвечерних сумерках он вместе с Имре Береком обошел из конца в конец весь город. Разыскал дом, где родился, заглянул во двор, в сад, хотел найти деревья, лазая по которым в детстве порвал не одну пару штанов. Но в большом когда-то саду не оказалось ни одного живого дерева, только пеньки. Все было повырублено. На городской окраине он узнал дом, в котором жила его первая любовь. Дом стоял на прежнем месте, но ворота были снесены, а окна выбиты. Не слыхал ли Берек, что сталось с Илоной Бразаи, дочкой бывшего владельца кирпичного завода?
Вышла замуж за Золтана Шерли. Прожили пару лет и разошлись. Не имею представления, где она сейчас, да и жива ли вообще.
— А здесь вот, — сказал Балинт, указывая на дымящиеся развалины, от которых тошнотворно тянуло горелым мясом, — здесь жил когда-то мой лучший товарищ детства, Пишта Чато. Не знаешь, что с ним сталось?
— Нет. Давным-давно куда-то подался отсюда.
— На этом месте, — задержался Балинт возле груды старого битого кирпича и валявшихся там и сям обугленных бревен, — стоял дом нашего врача Эрне Ульмана.
— Он умер еще до войны. А его сына, работавшего здесь городским инженером, повесили гитлеровцы. У доктора была еще дочь, тоже врач. Ее нам удалось переправить к партизанам.
Множество знакомых зданий припомнил в тот вечер Балинт. Он мог назвать почти каждого человека, жившего в них сорок лет назад. Совсем неожиданно на память приходили люди, о которых он за все эти годы даже ни разу не подумал. А сейчас в голову настойчиво лезли не только их имена, но и некоторые случаи из их жизни. Не удалось лысому майору лишь встретить в этих домах хотя бы одного из прежних друзей детства.
В семь часов вечера Геза Балинт делал доклад в местном партийном клубе. Впервые в жизни переступал он порог этого двухэтажного здания на самом берегу Верке. Когда он был ребенком, тут помещалось господское казино, перед которым днем и ночью стоял на посту гайдук в парадной форме и при сабле. Теперь у дверей прохаживался вооруженный автоматом партизан.
Доклад Балинту не особенно удался. Обычно он старался использовать все — и слово, и перо, и личный пример, — чтобы сильней подчеркнуть одну мысль: «Для того чтобы отстоять свободу, осуществить социализм, людям предстоит еще много, очень много трудиться и бороться!» А вот сегодня почему-то вдруг заговорил о социализме в таком тоне, будто стоит его лишь пальцем поманить, и он, социализм, так и ринется навстречу, счастливый тем, что ого призвали. Балинт принялся рисовать будущее в самых ярких, радужных красках. Председательствовавший на собрании Берек только почесывал в затылке.
В пылу речи лысый майор успел уже залететь в такие мечты, в такое светлое будущее, где ни в чем не будет недостатка, отпадут всякие трудности, осуществятся все чаяния народа и человеку останется лишь одно — желать. Вдруг натренированный в боях слух майора уловил долетевшие до него новые звуки. Они шли со стороны Чопа, где еще продолжался ожесточенный бой. Это начала бить по укреплениям врага тяжелая артиллерия. И серьезный, торжественный, только что витавший в мечтах о грядущем Балинт неожиданно улыбнулся и весело, с нескрываемой гордостью воскликнул:
— Это наши! Наша тяжелая артиллерия!..
Спустя мгновенье он продолжал доклад. Правда, уже совсем не с того места, где его оборвал. Теперь он говорил о задачах, которые предстоит решать, о стоящих на пути трудностях и о необходимости во что бы то ни стало их преодолеть.
Не только самого Балинта, но даже Берека удивило что посредственный, по их общему мнению, доклад собравшиеся встретили приветственными возгласами и бурными аплодисментами, причем это не было простой вежливостью. Нет, люди выражали неподдельную радость. Причина заключалась в личности самого докладчика. Да и как могло быть иначе?..
«Ведь это же говорит о социализме парень из нашего города, парень, прошедший огонь и воду и возвратившийся домой одетым в самую замечательную в мире военную форму, со сверкающими золотыми и серебряными звездами на груди! И это он говорит нам, всего несколько дней назад обреченным на рабскую жизнь!..»
Балинт мог говорить что угодно, а слушатели упивались лишь музыкой его слов. Люди, только что пережившие освобождение, еще полнее ощущали животворное чувство пришедшей к ним свободы благодаря присутствию среди них земляка — береговского парня в форме советского офицера.
— Знаешь, товарищ Берек, — сказал Балинт уже на улице, второй раз за этот день проходя по темному, немому сейчас городу, — сегодня я еще раз кое-чему научился. Только утром давал себе слово держать в узде свои чувства. Втемяшил себе в голову, что солдат не имеет права расчувствоваться. Хотел быть предельно твердым, а уподобился мальчишке, разыгрывающему из себя взрослого, — налепил, видите ли, бороду и усы! Но для ребенка такие вещи лишь игра, а для взрослого это уже нелепое ребячество.
Посмотри на эти развалины! Лет сорок пять назад там, в разбомбленном сейчас доме, проживал кузнец Кальман Чичери. В передней половине его жилища помещалась кузня, дальше — его квартира, а на задворках — конюшни. Мы жили по соседству, вон там, справа. Чичери был одновременно кузнецом и коновалом, чудо-ветеринаром. Со всех деревень приводили к нему старых, больных кляч. Он брался не только вылечить, но и омолодить этих дохлятин. Что он с ними делал и вообще делал ли что-нибудь, кроме того, что брал с их хозяев деньги за лечение и фураж, мне не известно. Но факт остается фактом: обе его обширные конюшни вечно были битком набиты больными, вконец одряхлевшими, уродливыми клячами. Я в те времена мечтал быть гусаром — гусаром Ракоци или Кошута, я еще не знал. Но мое решение оставалось непоколебимым, хотя мне ни разу в жизни не случалось сесть на коня! И вот однажды в компании с моим однокашником Белой Борбашем, который тоже проживал по соседству с Чичери и горел не меньшим желанием стать гусаром, мы задумали большое дело. Короче говоря, собрались для обучения верховой езде выкрасть из конюшни лошадь. В те годы к девяти, в половине десятого вечера город уже спал. Имея это в виду, мы с Белой и договорились встретиться ровно в половине десятого: как только улягутся наши родители, выбраться тайком на улицу и пробраться в конюшню Чичери.
Едва пробил назначенный час, я и в самом деле уже был на месте. Впервые в жизни глазам моим предстала ночная улица. Наверно, я сильно тогда трусил, но все-таки крепился. Около десяти появился и мой дружок Бела. Он немного запоздал и казался до того напуганным собственной храбростью, что даже сделал попытку вернуться домой, предложив отложить похищение до другого раза. Но тут, вместо того чтобы начать его уговаривать, я решительно направил шаг прямо к воротам дома Чичери. Бела же — ему ничего не оставалось! — поплелся за мной. Ворота оказались не заперты, конюшня тоже открыта, ночной сторож спал глубоким сном. Путь был свободен.
