Михаило Лалич - Избранное

— И этого мне не понять.

— Он всю дорогу так, товарищ комиссар, — вставил тут один из ребят. — На все вопросы темнит, никак его на чистую воду не выведешь.

— А взяли-то вы его почему? — спросил я.

— Да откуда ж нам знать, товарищ комиссар?

— Как это откуда? Значит, что-то он такое сделал?

— Да он не сознается, — смутился первый парень, — а зачем прячется…

— Точно, сделал, — вступился второй парень. — Если б ничего не сделал, он бы от нас не убегал и не прятался под можжевельник. Порядочный человек не станет под можжевельник залезать, а нарушителя сейчас видать, только от этого толку не добьешься. Я его спрашиваю, чего прячется, а он мне: «Уукумбар, гогобун, мимун, мимун». Я его спрашиваю, что это такое: «мимун», может ругательство какое или, к примеру, «лимонка», а он мне на это такое загнул, что и вовсе черт ногу сломит. Так это ж не положено! Не имеем мы права нарушителя отпускать только потому, что он нам язык заговаривает своим мычанием, вместо того чтобы на вопросы ясно отвечать. Этак и другие могут, а что из этого получится?

— Понятно, — сказал я. — И куда вы его ведете?

— В штаб, товарищ комиссар, куда еще?

— Но почему именно в штаб, а не в правление?

— В штабе он признается, почему от нас убегал.

— Если и признается, все равно они его не поймут.

— В штабе поймут. Там для немцев переводчики есть.

— Для обыкновенных немцев есть, но для такого, как этот немец, не думаю.

Знаю я, кто мог бы служить ему переводчиком, — жена его, тетка Цага. Она ему переводчиком и дома служила — годами втолковывала невесткам и сыновьям запреты и повеления верховной хозяйской воли, низвергавшейся бурными потоками невнятных восклицаний. Толковала она слова своего мужа и соседям, и гостям, когда их приносила нелегкая, и жалобщикам на суде — в них недостатка не было никогда. Может, наряду с жестокой экономией и тощей кормежкой и это послужило причиной того, что тетка Цага без времени усохла и состарилась. Перед восстанием прошел слушок, будто она умом рехнулась: таскает ракию, напивается в стельку, а потом ее пьяную запирают в какой-то клети, чтобы от людей скрыть. Тогда у меня не было времени о ней расспросить, но теперь вспоминается мне, что в те дни, а видит бог и после, Цага что-то нигде не появлялась. Последними встречались с ней итальянцы из карательной экспедиции; один из них стащил где-то зеркальце и прятал за пазухой, когда они ворвались к Бое в дом и взломали сундук, чтобы и там чем-нибудь поживиться; Цага бросилась на карателя, вырвала у него все, что он заграбастать успел, вместе с тем зеркальцем, принесенным из другого села; потом только хватились в доме, что у них два одинаковых зеркальца, и едва догадались откуда. Может, Цага снова горькую запила, да и как ей не пить, когда она столько лет прожила с этаким косноязычным в одной норе, а тут болезни допекают, надо то и дело лекарства покупать, платить врачам и адвокатам, а ни от тех, ни от других толку нет, одни расходы, сыновья умирают, невестки умирают, и внуки туда же, так зот беда за бедой и бьет, по голове… Я спросил его:

— Как там твоя Цага, Боя?

— Ая Ага? — не понял он.

— Тетка Цага, брат, жена твоя.

Он встрепенулся, вскинул на меня глаза, пытаясь узнать. И промямлил как-то совершенно равнодушно:

— Ум'ла Ага.

— Когда умерла?

— Да вот уж д'а года.

Два года! А я-то почему-то думал, что она бессмертна и словно забальзамированная при жизни сохранится навечно как неотъемлемая часть Брезы. Неприятным холодом пронизало сердце: наверное, по ее примеру и другие, которых я воображал себе живыми, тоже исчезли за эти годы. А значит, и Бреза не так прочно защищена от времени и перемен, как мне представлялось в моих сокровенных мечтах. Подточена старая Бреза, раз нет в ней больше Цаги с вечными ее присказками: «Милован, дружок мои милый, цветик первый, первоцвет! Солнце выйдет из-за тучки, поглядит тебе вослед!..» От кого теперь благословения ждать, раз Цаги не стало, а вдруг вместе с ней не стало и тыквенных семечек, духа закваски и можжевелового дымка, а без них это уж и не Бреза, а другой какой-то закуток. Не припомню я, чтобы когда-нибудь достались мне от Цаги нитка сушеных яблок или крашеное яйцо на Пасху, но от нее можно было получить пустой спичечный коробок или радужную обертку с золотой каймой, из магазина. Все это Цага сберегала для нас: то аптечный пузырек, то пробку от флакона, расписанную и изукрашенную красными полосками, то кусок фольги — и оделяла нас этим вместе с обещающей улыбкой, сулящей в будущем, когда-то там, после или после-послезавтра, может, в воскресенье, а может, и весной, когда все устроится, Боя выплатит долг за луг или выиграет судебный процесс и получит компенсацию за убытки, Джукан пригонит домой овец из Рабада, а Ягошу повысят жалованье, — и вот тогда-то, обретя твердую почву под ногами, приступит тетка Цага к дележу того, что накоплено у нее там под замком в кладовке… Возможно, Цага и сама верила в это обещание, так и оставшееся по вине судьбы невыполненным.

От этих мыслей оторвал меня парень с винтовкой:

— Куда нам теперь, товарищ комиссар?

— Известно, куда, — сказал я. — Каждому своей дорогой.

— Нельзя, — вставил второй. — Нам не по пути.

— Это как же?

— Нас с другим заданием послали, а не для того, чтобы всяких тут скрипунов ловить.

Они б его не стали и брать-то, вступился второй, если б черт им его не подсунул. Да и то бы не тронули они его, если бы он не стал прятаться и убегать. Так уж хоть бы убежал совсем или спрятался по-человечески, будто места ему нет в лесу, а то ноги под себя поджал, чтоб не торчали, бородой в колени уперся и так затрясся от страха, что можжевельник над ним ходуном заходил, словно его в лихорадке забило. Ну просто вынудил их, чтобы они его забрали. Не забери они его, он бы под тем можжевельником, наверное, с перепуга так бы и помер, потом не знали б где искать. Они со своей стороны поступили самым правильным образом, а вышло опять нехорошо. Для них нехорошо, поскольку, если они этакого нарушителя сведут вниз в штаб, там их спросят, что, мол, мы вас за этим посылали? А если они его с собой возьмут, так при его ходьбе — плетется нога за ногу — они с ним бог знает сколько времени проходят…

Короче, стали парни умолять меня принять его от них в подарок. Некоторое время я отказывался, но потом смилостивился, согласившись доставить его по назначению и передать, кому требуется. Они с радостью приняли мое согласие, а у Бои лицо обрело землистый оттенок — я с самого начала заметил, что чем-то не нравлюсь ему. Я указал ему в сторону Врезы — он посмотрел на меня с недоверием, что-то пробубнил и захромал впереди моего жеребца.

— А где твой Ягош, Боя? — спросил я его.

Он остановился, окинул меня взглядом, снова убеждаясь, что мне откуда-то все известно. Качнул головой в сторону гор и рукой махнул, давая понять, что Ягош уже там, но ничего не сказал.

— Сбежал. И давно?

Боя только руками развел: вместе со всеми.

— Ну и пусть его, невелика потеря. Привык он, незадачливый учитель, хозяев слушаться, не может с ними расстаться. Это ему в наследство от радикалов досталось, вогнали ему в душу трепет перед каждой властью. Но интересно, раз он за это повиновение жалованье получал, что же он тогда детям задавал учить наизусть «Отечество» Джуры Якшича [49] и наставлял жертвовать своей жизнью за родину?.. Нельзя учить других за отечество жизнью жертвовать, а самому себя в жертву Герингу приносить!.. Но, я смотрю, и ты тоже, старый, за ним кинулся, и не стыдно тебе?.. Да так спешил, что и про шапку забыл!.. Что ж ты-то не подумал, к чему это приведет?

— За'рали у меня 'оня! — во всю глотку выкрикнул он.

— Забрали коня? Так ты это за конем… Совестью своей поступиться — это можно, а конем нельзя. Кто ж его — немцы или четники — угнали?

Он обернулся ко мне и сверкнул налитыми кровью глазами, это мне тотчас объяснило, коня у него наши увели.

— Аши, 'аши! — в безудержном отчаянии решившегося на погибель прокричал Боя.

— Что ж ты так злишься на ваших? Вернут они тебе коня, да еще в придачу что-нибудь получишь. Они хозяев не грабят, только бедноту.

— Аши, 'аши, — прохрипел Боя. — Оммунисты, 'азбойники!

— Да быть не может, чтобы наши такое учинили, — изобразил я наигранное удивление. — Впрочем, возможно, и они эту науку стали постигать! Как не научиться, если тебя этому три года кряду обучают, и притом отменные учителя. Наверное, так и есть, и наши стали забирать не только у таких вот хозяев, как ты, но и у немцев уводить коней под сбруей. Подо мной, видишь, конь — немецкий, офицерский, обученный конь.

Боя пробормотал себе в бороду что-то в ответ, явно предпочитая оставить свои соображения нерасшифрованными и невысказанными. Тем временем мы вышли на взгорье, откуда открывался вид на долину. Но, боже мой, это не та долина, которую я ищу! Та, видимо, сбежала куда-то, а вместо себя оставила другую. Конечно, это была другая: безобразная, поблекшая, увядшая, отощавшая, точно скелет. Река Меджа, если только это она, обмелела, вокруг нее растрепанное поселение с разбежавшимися во все стороны домами, и лишь дряхлые развалины, прикованные немощью к земле, остались стоять на старом месте. Разметались, лепясь к дороге и к склонам, Вреза и Утрг, сиротские и оскудевшие, как никогда. Их теперь не назвать и поселком, эти разбросанные, одинокие жилища, так и норовящие навсегда схорониться от взгляда за кустарником. Да и те дома, что видны, едва проглядывают на божий свет тусклыми оконцами, и хоть бы связка лука или перца украсила их. Не заметно нигде ни улья в палисаднике, ни подстилки перед домом, нигде не сушатся фрукты на досках — всюду хоть шаром покати, точно на горном пастбище зимой! Да и вокруг тоже: ивы поредели, ольха обтрепалась, кукуруза потемнела и полегла, словно вытоптанная табуном лошадей, опаленная трава клоками торчит на запущенных лугах. Сузились тропинки по сравнению с тем, какими они были, зато размножились и безлюдными, белыми нитями тянутся к горам и теряются в буковых зарослях. Нет никого ни у домов, ни в поле. Не видать ни одной из тех старушек, собирающих фасоль, ни девиц, идущих к источнику, когда надо и когда не надо. Серая долина простерлась передо мной, нелепая бледная копня того, что было когда-то. Она напоминает мне чем-то роженицу, потерявшую слишком много крови — теперь ей вряд ли поправиться. Ничто не связывает меня с ней. Я искал совсем другую, но, видно, той нигде больше нет…