Хайнц Конзалик - Штрафбат 999
— Так вот, считаю до трех… Раз…
— Довольно, малыш, — не дал ему договорить чей-то вкрадчивый, спокойный прозвучавший из угла кубрика голос. К столу, шлепая босыми ногами, подходил довольно молодой, русоволосый приземистый солдат, с виду совершенно незаметный. Шванеке, не обратив на него внимания, продолжал считать:
— …два, три, а теперь…
— Повернись! — чуть громче произнес подошедший солдат.
Шванеке только сейчас услышал, что к нему обращаются, бросил недоуменный взгляд искоса на незнакомое существо, осмелившееся перечить ему, и снова устремил взор в полковника. Левая рука его сжалась в кулак.
— Ты на меня, на меня смотри! — крикнул молодой солдат.
Натренированным движением перемахнув прямо через стол, он схватил изумленного Шванеке и оттолкнул его от полковника.
— Разберись с ним, Шванеке! — проверещал крысомордый, вскакивая из-за стола.
Его примеру последовали и другие игроки в карты, явно собираясь вмешаться. Правда, не успели.
Потом все происходило с поразительной быстротой. Впоследствии никто толком и не мог сказать, как все было. Да и трудно было поверить, как тщедушного вида солдатик смог расправиться с громилой Шванеке. Сцепившись, оба повалили стол, было слышно, как в ярости бранится Шванеке, потом он, охнув, внезапно издал совершенно не вязавшийся с его внешностью жуткий крик боли.
Молодой солдат, тут же проворно вскочив, некоторое время стоял рядом, присматриваясь к лежавшему на полу противнику, потом выпрямился и пригладил коротко стриженные волосы.
— Вот так-то, — произнес он.
Шванеке, лежа навзничь и не в силах пошевельнуться, остекленевшим взором уставился в потолок. Потом медленно закрыл рот и в отчаянии скрипнул зубами.
— Что это? Как это ты меня… — пробормотал он.
— Бог ты мой! Что вы с ним сделали? — изумился полковник.
— Да, так, ничего особенного. Сейчас оклемается. Один нехитрый приемчик джиу-джитсу. Через полчаса снова будет человеком. — Вставай! — обратился молодой солдатик к Шванеке.
Тот сначала непонимающе уставился на него, потом во взгляде появилось подобие осмысленности. И страх. Кряхтя, он стал подниматься, пару минут, мотая головой, постоял на коленях, потом, ухватившись за перевернутый табурет, с грехом пополам встал на ноги. Скрючившись от боли, он стоял перед своим противником, толком не понимая, как тот его столь молниеносно обработал.
— Портсигар верни, — спокойно произнес молодой солдат.
Еле-еле волоча ноги, словно таща на плечах неимоверно тяжелый груз, Шванеке подошел к Дойчману и протянул ему портсигар.
— Сигарету тоже, — напомнил молодой солдат.
Шванеке извлек из нагрудного кармана сигарету и отдал Эрнсту. Тот медлил.
— Берите, берите, — сказал солдат.
Дойчман последовал его совету.
— А теперь извинись, — не отставал солдат.
— Ладно, чего не бывает. Виноват, — сипло проговорил Шванеке.
— Благодарю вас, молодой человек. Вы весьма своевременно вмешались, — поблагодарил солдата полковник.
Тот медленно повернулся к нему и долгим взглядом стал смотреть на полковника.
— Вам ни к чему меня благодарить, — спокойным, чуть дрожащим голосом ответил он. — Я не из-за вас вмешался. Если бы речь шла только о вас, поверьте, я и пальцем бы не шевельнул. Вы — офицер. Поэтому сами виноваты, что оказались здесь и терпите унижения от вот таких субъектов.
Он многозначительно кивнул в сторону Шванеке, без сил сидевшего на табурете.
— Вы сами не раз играли на руку тем, кто потом упрятал вас сюда. Почему? Да потому, что вы не предприняли ничего против них, а у вас ведь была такая возможность, и не раз. Более того — вы их поддерживали — вы, офицеры!
Теперь в голосе солдата звучали металлические нотки. Шагнув к оторопевшему полковнику, он отвесил ему наигранно-почтительный поклон и сказал:
— Знаете, почему я здесь? Потому что кулаками проучил одного скота — тоже офицера, который вел себя также, как и он. А тот, поверьте, тот заслужил куда большего, чем простой взбучки. Нашему Шванеке я просто показал, что не желаю смириться с тиранией озверевшего хама, как, впрочем, никогда не смирюсь и с тиранией офицерства. С ним проще — он усвоил полученный урок, а вот с вами потруднее будет. Вы ведь покоя не знаете, пока вас личиком в грязь не ткнешь.
Бесцеремонно, даже с какой-то брезгливостью, солдат отстранил бледного как смерть полковника и подошел к Шванеке.
— Ну как здоровье? — дружелюбно, почти ласково спросил он.
— Ну и ну!
Шванеке смог наконец встать на ноги. Теперь вид у него был, как у затравленного пса.
— Как это ты сумел? Нет, ты уж меня поднатаскай, пожалуйста. Ты первый, кто меня вот так сшиб с копыт.
— Знаешь, я, пожалуй, воздержусь. И вот что, помоги-ка прибрать здесь — не дай бог Перебродивший заявится.
Юлия Дойчман, сидя за столом мужа, писала ему:
«Дорогой мой Эрнст!
Знаю, что это письмо никогда не дойдет до тебя. И все же решила сесть и написать — просто хочется поговорить с тобой, высказать все, о чем сейчас думаю, что чувствую, как живу. Конечно, лежащий передо мной лист бумаги — не самая лучшая замена личному общению. Но я, закрыв глаза, пытаюсь представить твое лицо — и ты появляешься передо мной, высокий, худой, с длинными, неуклюже повисшими вдоль туловища руками, высоким лбом и серыми, вечно изумленными детскими глазами. И все же тебя со мной нет, я все время пытаюсь удержать твой образ, но он ускользает, медленно и неудержимо расплывается… Несколько дней назад я возобновила „ночные бдения“, хочется поскорее еще раз прогнать все, что мы с тобой начинали, все сделанное за эти два года, пока тебя не забрали. Иногда мне удается с головой уйти в работу и хоть на время избавиться от непреходящего, докучливого, вытесненного из сознания страха — нет, я делаю что-то не так, нет, у меня не получится, нет, я не смогу тебе помочь, упустила, поздно, слишком поздно. Но тут вдруг перед глазами возникает результат работы — цельное, завершенное здание, сложенное из наших с тобой идей. Какими же счастливыми были для нас эти последние два года, счастливыми, несмотря на войну! Только мы этого не понимали. Или не всегда понимали из-за ежедневной рутины — доставания карточек, усталости, раздражения по поводу неудавшихся экспериментов, неверных путей, зря потраченного времени. Понимаю, бывало, что я проявляла нетерпение и даже сварливость, вечно придиралась к мелочам. То, что это были мелочи, я поняла только сейчас, тогда до меня это не доходило. Господи, что я отдала бы сейчас за то, чтобы вновь хоть раз собрать твою раскиданную по всей квартире одежду, когда тебе вдруг ни с того ни с сего ударило в голову переодеваться! Поверь, я все отдала бы за то, чтобы ты снова сидел за столом напротив меня и, орудуя ложкой, торопливо поедал суп, словно участвуя в состязании кто быстрее доест! Как бы я была счастлива снова уютно устроиться в нашем уголке, и чтобы ты на все мои вопросы отвечал бы своим извечным аханьем! Боже, как меня раздражали тысячи мелочей! Как я бесилась, когда ты вдруг позабыл день нашей свадьбы — точнее, как ты его постоянно забывал. А как убивалась по поводу того, что ты явно недооцениваешь мою работу, которую я считала ничуть не менее важной, чем твоя.
Эрнст, мой любимый Эрнст, каким же смешным, детским и пустяковым кажется мне все это теперь! Только сейчас я начинаю это понимать. Сегодня я готова это признать. Сегодня я понимаю, что единственно важно то, кто ты есть! Что ты сделал? Важна наша любовь, как важно и то, что я сделала для тебя и кем я для тебя являюсь. Важно осознать свое место и задачи, которые предстоит решить.
Нет, не подумай только, что я вообразила себя второй мадам Кюри. Но я стремлюсь соответствовать месту, которое заняла. Сегодня я понимаю, что не мне бегать с тобой наперегонки, а вот помогать тебе я должна. А мой первейший долг сейчас — сберечь тебя не только ради себя самой, но и для других, ради твоей же дальнейшей работы, ради воплощения твоих идей в жизнь, ради всего того, что ты успел совершить, и ради того, что тебе еще предстоит совершить в будущем.
Свой путь я вижу.
Я сознаю всю опасность того, чем занимаюсь, но я не вправе отказываться от этого. Если бы только у меня было больше времени! Если бы я знала, как у тебя дела и где ты! Стоит мне только подумать о тебе, мой Эрнст, как я снова все та же, жаждущая любви девчонка, которая, глядя на звезды, мечтает о том, кому хотела бы принадлежать. Я принадлежу тебе, вся без остатка, ты живешь во мне, мы долго и все же до ужаса мало пробыли вместе, и все же мне так хочется отыскать на небе звездочку, пускай совсем крохотную, но нашу с тобой. Пусть она будет едва заметной, почти невидимой глазу, но она будет принадлежать нам и только нам. И тем лучше — никто ее не заметит и не отнимет у нас.