Владимир Рыбаков. - Афганцы.
Борисов задумался: «Что же ему от меня нужно? Почему вдруг заискивает? Я думал, он на Сторонкова хочет бочку покатить, но это не так. Ладно, все равно узнаю».
Он выпил еще водки, похлопал Бодрюка по плечу:
— Договорились. Хорошо, пойду теперь обратно к Сторонкову, погляжу, здесь, вижу, все в надежных руках. Какая группа первой открывает огонь?
Бодрюк замялся:
— Сторонков, У Славы аппаратура лучше. Нужно, чтобы караван вышел из ущелья полностью, отошел не очень далеко, но вместе с тем, чтоб не могли афганцы туда вернуться… Группа Сторонкова ближе к ущелью, она и начет, она и следить будет, чтоб ни один афганец не засел за камни — тогда хлопот необеремся. Я вам дам провожатого. Спасибо, товарищ старший лейтенант, за доверие. Оправдаю. Но, может быть, вы все же осмотрите позицию перед уходом?
— Я же сказал: доверяю. Да и опыта у тебя в этом деле куда больше… Небось, про себя меня салагой-слабаком называешь?
— Ну что вы, товарищ старший лейтенант, как вы могли такое подумать? Это Сторонков может не только так подумать, но и сказать. А я — никогда.
И второй провожатый оказался молчаливым. «Может, у них просто так положено, а я о туркмене сразу нехорошо подумал. Провожатому нужно найти точную дорогу в темноте, не до болтовни. Я все-таки слишком подозрительный, нельзя так. Но, с другой стороны, кого доверчивость не губила, особенно в армии?»
Проводив старшего лейтенанта на позицию первой группы, провожатый прошелестел «даешь Берлин?» и исчез. Борисов вернулся на свое старое место, прислонился к ледяному уже камню и приказал позвать Сторонкова.
— Ничего нового?
— Ничего, товарищ лейтенант. Ну, как там Бодрюк? Орал, что я империалист?
— Да, не любит он тебя. А ты не опасаешься, что…
— Нет. Он отличный парень, но невежа, в тактике ничего не понимает, а бредит наградами. Хохол, ничего не поделаешь, хочет вернуться в свою деревню с «красным знаменем», а то и со звездочкой. Чтоб хвастаться и карьеру сделать. Вот ж… каждому офицеру и лижет, старается — и язык не болит. Но он никогда никого не продаст, можете на этот счет не беспокоиться… Хотите поспать? До рассвета еще далеко.
— Да, посплю. Только хочу у тебя спросить, а то вопрос в башке вертится, покоя не дает: почему вы говорите «афганцы», а не как все, — «духи», «душманы»? Есть тому особая причина?
Сторонков долго молчал. Месяц ушел в тучу и ночь стала для Борисова, городского жителя, чернее темноты — нигде не было и намека на существование света на земле. Тянувшееся молчание сержанта Борисов ощутил как часть черной ночи. Стало неуютно, страх вновь ожил в теле.
— Не просто ответить на твой вопрос, лейтенант. Эту привычку нам привили старики, а мы прививаем молодым. Мы сами «афганцы» и воюем с афганцами. Наджибовцев (тарковцев, аминовцев, бабраковцев) мы афганцами не зовем, не заслужили они этого, сволочи. Они виноваты в том, что мы здесь гибнем уже черт знает сколько лет. Они захватили власть, ну, с нашей помощью, конечно, но удержать ее не смогли, воевать, гады, не умеют, бегут, как зайцы, после первого выстрела, перебегают к афганцам с нашим оружием. Трусы и предатели, сначала предали своих, а после и нас. Самое что ни есть говно. А афганцы за своего Аллаха воюют, и неплохо, — вот мы и называем их афганцами. Кроме того, нужно уважать врага, презрение к нему, пренебрежение усыпляет, снимает осторожность, следовательно, уменьшает шансы выжить. Вот.
Он недоговаривает, умалчивает. Но в том, что он сказал, все равно много правды. Да, я им лучше о перестройке чего-нибудь расскажу, а то и опростоволоситься можно в два счета.
С этими мыслями Борисов уснул без снов. Проснулся он от руки на своих губах и шепота:
— Идут, лейтенант, уже показались из ущелья. Ты тихо иди, тихо ляг за пулемет. Откроешь огонь после моего выстрела, не раньше. Бей по ответным выстрелам, бери чуть ниже, боеприпасов не жалей. И ни пуха…
«У меня глупо колотится сердце, в ушах звон, руки дрожат, ноги ватные. Почему так душно стало? О, Господи, если ты есть, хотя я знаю, что тебя нет, спаси меня, не дай опозориться, не дай им меня убить». Борисов осторожно дошел до пулемета, лег, достал бинокль. Он увидел очертания мулов и людей, насчитал сорок мулов и человек семьдесят, идущих уже по равнине. Метров триста до них будет. Достану! Достану, если они не сменят направление. Идут, идут. Чего он ждет? Они уже от ущелья отошли достаточно, нет, даже ста метров не будет. Да что это я, стрелять ведь буду сверху вниз, да я их и на полкилометра могу отпустить, все равно не уйдут. Мои они, мои…
Он услышал только первый выстрел, затем все потонуло в грохоте и лязге. Он никак не мог перезарядить, обжег о ствол руку, но все равно у него, в общем, получалось, он посылал на огоньки очередь за очередью. «Раз я стреляю, значит воюю, значит все хорошо, как надо». Что-то толкнуло его. Он ощутил, как ему показалось, странную слабость, приходящую после ранения. Перезаряжая, понял: до него дошла уже слабая взрывная волна, толкнула его на пулемет. Пули все искали его, все визжали, он был в этом уверен. Когда рассвет брызнул светом из-за горы, старший лейтенант Борисов израсходовал все боеприпасы, бывшие у него под рукой. Он никак не мог унять бившую его крупную дрожь. Все мышцы были как каменные, болели руки и шея. Он пощупал голову, похлопал в веселом безумии себя по бокам, по ногам, почесал первобытным движением грудь. И только после этого догадался, что перестрелка продолжается. Выстрелы хлопали с ровным интервалом. Лежащий неподалеку туркмен Тангры ровными движениями целился, посылал очередную пулю, перезаряжал. «Как на конвейере. Молодец». Достав свой большой бинокль, Борисов принялся было шарить по полю боя. Раздался взрыв гранаты. «Недолет. Никуда не ходи! Стреляли вон из-за того мула». В труп животного вошли пуль семь-восемь, не меньше. Из-за другого мула показались чалма и дуло карабина, раздался выстрел. В ответ труп мула пробили пуль пять-шесть. Наступила тишина. «Какая-то она хриплая, будто вот-вот закашляет. Никогда такой тишины не слышал». Возле ущелья на разном от него расстоянии были разбросаны трупы. Не успели добежать, а ведь тому вон оставалось метров двадцать. Его сняли почти на полукилометровом расстоянии. Молодцы ребята, молодцы! Борисов пополз к Сторонкову. Видеть его позицию мешал камень. Обогнув его по-пластунски, радуясь боли в руках, крови своей, оставшейся целиком в теле, он увидел перевязанное плечо сидящего на камне в укрытии Сторонкова. Рядом, стоя во весь рост, помогал ему натянуть свитер Богров из Норильска. Борисов заставил себя встать: «Я должен это сделать, хотя и не объявлял себя убитым».
— Куда ранили?
Сторонков бросил на него хмурый взгляд:
— Если Колька дурной, то нечего ему подражать, господин старший лейтенант. В мякоть плеча афганец попал, порвал кожу, кусок мяса унес, до свадьбы заживет, и ни одна комиссия не спишет, мать ее… А Пашку убили. Свой пулемет отдать вам ему велел я. Пименова ранили. Говорил я ему: не балуйся гранатами, а он свое бубнит — не хуже, мол, отца Анатолия их швыряю. Высунулся, размахнулся, дурень. Слышишь меня, гад?
— Слышу, слышу. Ой! Болит!
Сторонков заматерился, передразнил друга:
— Ой-ё-ёй! Отец Анатолий, влепи ему еще одну иглу! Дурень! И научи его уму-разуму, научи его о себе думать, а не о гранате. Ему под ключицу попало, кость, наверное, задело. Домой поедешь! Отвоевался! Будешь дома нас ждать, а мы за тебя подыхай тут! Что? Что он говорит, отец Анатолий?
— Говорит, что не виноват, что больше так делать не будет.
Сторонков сплюнул не без гордости, посматривая искоса на старшего лейтенанта, как бы спрашивая: а у тебя есть после боя слюна? Во рту у Борисова было пекло. Жажда мгновенно вызвала спазму; он еле удержался от броска к фляге. Вдруг у Бодрюка раздались выстрелы.
Сторонков закричал своим тонким, резко-нервным голосом:
— Они начали первые контрольные. Давай и мы. Лейтенант, можете взять Пашкин карабин, раз уж я вам его пулемет отдал. В каждого по пуле.
Карабин плохо слушался обожженных рук, от жажды и усталости темнело в глазах, но Борисов не решался пить — никто к флягам не притрагивался. Минут через десять вновь стало тихо, только на этот раз шелестел поднявшийся ветерок. Все изрешетили. Там, внизу, живого ничего не осталось. Победа!
Подошел Бодрюк. На его лице была мрачная ярость.
Сторонков спросил:
— Сколько?
— Двоих. Соловьева и Пашука. И попали в бедро Звонкому. Вот тебе и спокойная засада!
К ним подошел Борисов:
— Поздравляю, ребята! Мы…
Сторонков резко рассмеялся, неприятно, тонким фальцетом. И только тут Борисов заметил привычку сержанта держать, смеясь, ладонь перед ртом. Эта привычка показалась ему нелепой. Ведь у него все зубы на месте. Смех Сторонкова обидел его.
— Поздравлять, старший лейтенант, при всем моем уважении к вам, не с чем! Обычно во время таких засад противник совершенно беспомощен, и потери бывают минимальные, случайные. А у нас — и убитые и раненые. На каждую нашу засаду приходится десять афганских, таких вот или почти. Мы, попадая в засады, потеряли за войну больше, чем во всех открытых боях. А тут мы, не они в засаде — и все равно потери! А вы нас поздравляете! Плакать надо! Конец войны, наших поубивали, а он поздравляет! Хорошо, шампанского с собой, салага, не притащил!
