Михаил Шушарин - Солдаты и пахари

— С топором бегала молодая-то за Сысоем Ильичом. Догола его раздела. Срубить голову метила, да не дали: работники помешали.

— Брешешь?

— Вот те Христос! Терешка-пастух научил ее. Сруби, говорит, ему башку-то, и богатство все наше будет!

Горькими были Терехины проводины.

Мать молча вытирала передником слезы, отец как-то сразу осунулся, затих. Поленька спряталась в пригоне и скулила, как по покойнику. Только Гришка ходил петухом: «За старшего останусь. Не так дела поведу».

Перед уходом в волость, куда собирали рекрутов, позавтракали всей семьей, склали, что осталось на столе, в солдатскую котомку, присели по русскому обычаю.

На волостном крыльце стоял писарь и громко перекликал собравшихся.

— Долгушин?

— Я.

— Потапов?

— Тут.

— Самарин?

— Я.

Когда подводы двинулись от волости, завыли бабы. Тереха наскоро обнял своих, вскочил в телегу.

— Стойте! Стойте! — как подрезанная закричала мать Терехи, Ефросинья Корниловна. — Не увозите моего соколика!

И упала, забившись в пыли. Подводы остановились. Тереха подбежал к матери, поднял ее, поцеловал еще раз. И увидел Марфушку. Она стояла около парадного крыльца, не решаясь приблизиться к телеге. Затем, будто подтолкнутая кем-то сзади, кинулась в толпу, пробралась к любимому, повисла на шее.

— Терешенька, родненький! Береги себя. Дите у нас будет. Береги!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Прошло три года. Мало кто остался в Родниках из Саниных друзей. Затихло село, пригорюнилось. Бабы да старики в домах. Богател Сысой Ильич, радовался успехам своего сына Николая, третий год служившего в уездном городе. Косолапил по улочкам румяный, как сдобная ватрушка, Григорий Самарин. Он замужичел: усы начал отращивать, бородку. И брюшко поднялось, будто тесто перевалило через опояску. Только в плечах остался жидким да корявины прежние.

— В некрутчину тебя, Гришка, пора уж, — говорил Сысой Ильич.

— Нет, дядя Сысой! Молодой я ишо! Да и больной!

— Какой ты, к едрене-фене, больной, скоро етим местом печку начнешь сворачивать.

Ухмылялся Гришка, знал: шутит волостной писарь. Тугой супонью завязался у них потайной узелок. Заметил как-то Гришка, что сыплет писарь в свою завозню, полную казенного хлеба, желтый озерный песок.

— Зачем это? — спросил у работников, возивших на подводах желтую поклажу.

— В проходы, на пол. От сырости.

— А-а-а. Ну, а мне показалось на продажу! — хохотнул Гришка.

Глаз не спускал он с Сысоева двора, то и дело вертелся подле кабака, приплясывал: «Зачем тебе песок, старый ирод?» Весной со всех окрестных сел нагнали к складам подводчиков. Каждый день вереницы телег и пароконных бричек, груженных пшеницей, уходили со двора Сысоя Ильича.

— Пусть кушает во здравие православное воинство. Дай бог победы ему! — крестился писарь.

Однажды Гришка просидел возле амбаров всю ночь. Всматривался в писарево подворье. Ждал. После первых петухов скользнули в склад наемники Сысоевы и сам он. Разглядел Гришка, как проворно кидали они в зерно песок, перемешивая его с пшеницей легкими деревянными лопатами. Прикидывал: «На каждой телеге двадцать пудов, само мало; если в день отправить по два ведра песку на подводу, и то, почитай, двести пудов получается. А за неделю? А за две?»

Пришел на другой день к писарю. Побасенку рассказал:

— Ездил я недавно в Гнилую. К дружку.

— Ну так что?

— Куклу мою гнилинские кобели чуть не задрали.

— Не ври. Сучек не трогают.

— Ей-богу. Ты сам знаешь, Кукла у меня сытая, справная. А гнилинские кобелишки шкилетистые… Напали на нее. «Гав-гав», — и только. А я Кукле: «Узю! Подери-ка им шубы-то!» Ну, Кукла и давай… Одного швырнула, другого рванула… Думала, все. А их туча, слышь, налетела, и давай потрошить Куклу!

— Это ты к чему?

— К тому, дядя Сысой, что многовато песку-то в хлебушко сыплешь.

Писарь позеленел.

— Какого песку?

— Озерного, желтенького, как пшеничка.

— Пошел ты к едрене-фене!

— Не шути, дядя Сысой, нас много, мы видели… Как бы тебе от казны секир-башка не вышла. Время-то военно.

— Стой, Гришка, тише! — писарев глаз налился кровью. — Кто еще видел-то?

— А что?

— Тише ты, паршивец! Кто видел?

— Не скажу.

— Говори, гад, а то душу вытряхну. — Сысой выдернул из кармана нож-складень.

Но Гришка даже головы не повернул.

— Убери ножик, дядя Сысой, не ровен час, последнего глаза лишишься.

Писарь весь трясся.

— Ах ты, подлец, ах ты, змееныш! Что тебе надо?

— Золотишко есть?

— Что?

— Золотишко, спрашиваю, есть немного?

— Ну.

— Дай малую толику.

Сысой Ильич выскочил из горницы, хлопнул дверью так, что заходила стена. Гришка ждал, что будет.

Прибежала в горенку Дунька.

— Какой-то ты невеселый, Гриня, видать, с тятенькой рассорился?

— С чего ты взяла?

— Гневный шибко в подвальчик пошел.

— А где это у вас подвальчик-то?

— Там, между кладовыми, глубоко.

— Нет, Дунечка, я с твоим тятенькой не ссорился, ей-богу!

Гришка привалил ее к столу, хватал за перезрелые груди, целовал взасос.

— Ох, ягодка ты моя!

Вернулся писарь.

— А ну, кыш отсюда! — приказал Дуньке.

— Сейчас, тятенька, — Дунька поправила настольник, вышла.

— На, подлец, и молчи! — Кинул Сысой Гришке туго набитый кошелек. — Не бумажки, чистое! Бери. Да глотки кому надо позатыкай!

— Благодарствую, Дядя Сысой! — заулыбался Гришка. — Не скажем ни слова. Могила.

— А с Дунькой-то, спрошу, как у тебя? — успокоился писарь.

— Что?

— Любовь, что ли?

— Она самая, дядя Сысой! Жди сватов.

Гришка вышел на улицу, заложил в рот два пальца, свистнул, засмеялся счастливо.

— Мало, ох, мало одного-то глаза тебе, дядя Сысой. Три бы надо!

Домой пошел Гришка задами, крадучись. Ему стало казаться, что избы смотрят на него и все знают.

Зима в том году стояла сиротская. В начале января солнце напоило воздух хмельными ароматами талицы, потеплела синяя даль, снег отсырел. Грелись воробьи на солнышке, висели телячьими хвостами сосульки. Появились на улицах ноздреватые пропарины. Но тепло приходило не с ночевкой. Обычно после полудня задувал ветер с севера, а к полуночи мороз заковывал снежные суметы в ледяные панцири. Блестели они зеркальной покрышкой.

Гришка травил козлов. Наст хорошо поднимал собаку, но не удерживал косуль. Они просекали острыми копытцами наледь, проваливались в зернистый снег. С изрезанными в кровь ногами быстро бессилели, и Кукла свободно брала их на угоне. Гришка острым ножиком быстро перехватывал горло, поточил на снег кровь и свежевал. В амбаре у него рядом с бараньими тушками висело и это дармовое мясо.

Вот и на этот раз вскочил добытчик с кровати еще до свету. Плеснул студеной водой в лицо, забрал берданку и тихо вышел на двор. Коровы в пригоне, услыхав шорох, подали голос. Кукла ласкалась, подскуливала. Ночь перед утром темная. Но Гришке нипочем. Он еще два дня назад приглядел верстах в пяти от села, в глухом частом осиннике, немало козлиных лежек. Притянув к пимам самодельные охотничьи лыжи, заспешил к лесу. Собака бежала рядом.

Кусая на ходу горбушку, Гришка напряженно думал о своих делах. Долго таскал он кошелек с золотыми в кармане. Через каждую минуту проверял: тут ли? Не знал, что делать. Начни что-нибудь покупать, а тебя спросят: «Где денежки взял?» Наконец, порешил: высыпал золото в горшок, закопал на Сивухином мысу, под обрывом, в приметном месте. Прошлой осенью, как только схоронили отца, достал горшок, купил вскоре новый почти что дом глаголем, перевез мать, Поленьку. Дом красивенький, как игрушка, хозяин его по нужде продал. Лошадей завел пару. Пока ладно.

Недавно приехал в Родники из уездного города сын писаря Колька, розовощекий, с золотыми погонами и шашкой. «Вот бы и мне такую службу подыскать, — думал Гришка. — Можно было бы жить… Колька, говорят, собирал к себе в гости много народу, пир был большой, и будто бы революционер он, мужикам богатые наделы сулит… «Чтоб их язвило! Терешка наш революцию тут хотел устраивать, и етот тоже… Не разберешься!»

Улавливает Гришка звериным слухом тревожное гуканье вожака. Рысьей походкой идет к знакомому осиннику и, схоронившись в кустах вместе с Куклой, ждет.

Тихо. Восток светлеет почти незаметно. Когда первый луч ударил по вершине сосны на далеком курганчике, она загорелась, будто маленькая свеча. И, кажется, от нее пошел разливаться свет во всю ширь.

— Ну, пора, Кукла, узю! Ищи! — дал он команду собаке.

Кукла ринулась в тальник. Вскоре раздался ее призывный лай. Подняла!

Гришка повернул лыжи и что есть мочи помчался на лай. Вот они! В осиннике показались два зверя: исхудалая самочка-косуля и самец — рослый, важный, как царь. Кукла увидела хозяина, рванула, растягиваясь всем телом по насту, нагнала самца и хватанула его за холку. И тут случилось неожиданное. Козел круто повернулся, со всего размаху ударил рогами собаку. Это был вызов. Кукла отпрянула на мгновение, и тут же началась свалка: она навалилась на козла яростно, осатанело. Гришка подбежал к дерущимся и, улучив секунду, пластом упал на козла, втыкая ему в бок ножик. Козел застонал, как человек, ткнулся мордой в сугроб. Гришка нащупал у него под лопаткой тутукающее утробным младенцем сердце, еще раз всадил нож. Зверь затих.