Анджей Сапковский - Змея
— Захарыч, — потребовал Бармалей. — Дай мне «Муху».
Схватил поданый ему РПГ-18, быстрым движением разложил трубу гранатомета. Обернулся, увидел взгляд Ломоносова. Сжал зубы.
— Это война. — сказал он, может ботанику, может самому себе. Может остальным. — Отойдите.
Целился недолго, в бак автобуса — туда, откуда текло топливо.
Ухнуло. Автобус взорвался огненным шаром. Оставшийся от него скелет догорал долго.
*Инцидент последствий не имел. Никаких.
Бармалей написал в адрес спецотдела рапорт. Короткий и содержательный. 13 июня текущего года, бла, бла, бла, на заставу «Соловей» совершено нападение. Нападавшие шахиды-самоубийцы, скрываясь среди мирных пассажиров местного транспортного средства, используя большие заряды взрывчатых веществ, смогли уничтожить контрольно-пропускной пункт заставы. Примитивное взрывное устройство, бла, бла, бла, взорвалось преждевременно, в результате чего было полностью уничтожено гражданское транспортное средство. Нападавшие погибли, также как и неопределенное число гражданских лиц. Потери на заставе: один убитый, двое раненых. Подписал и.о. командира заставы старший прапорщик Самойлов В.А.
Мирон Ткач и Федор Сметанников полетели вертолетом Ми-4 в медсанбат. В качестве «груза триста». Сметанников вернулся уже назавтра, перебинтованный, но годный к службе.
Борису Кожемякину происшествие на КПП принесло новый статус. В солдатской иерархии.
— Во, братва, — рассказывал солдатам ефрейтор Валера. — Показал Боря, что знай наших. Я думал, что это такой чижик-пыжик, типа размазня, а он — боевой парень. Джигит, как ни посмотри! Хищник, скажу я вам. Настоящий коршун!
Коршун.
Кликуха приросла к Борису Кожемякину.
Осталась с ним до конца жизни.
То есть на 14 лет и 6 месяцев. Именно столько осталось ему до конца жизни.
Леварт чувствовал, что Бармалей хочет с ним поговорить наедине, но колеблется. Решил пойти навстречу. Встретились с глазу на глаз.
Бармалей вопросительно на него посмотрел и вынул из кармана два шприца. Левартр покачал головой.
Леварт не кололся героином. Ни разу, хотя возможностей было множество. После инцидента с автобусом он был на один шаг от иглы, и гера была под рукой, в пакете, который передал Юсуфзай. Тогда укололись Бармалей и Гущин, а также Якорь, которого Леварт давно уже подозревал в регулярном употреблении героина. Леварт, однако, смог воздержаться от искушения.
— Ясно. — Кивнул Бармалей, пряча коробку. — Ясно, братан, понимаю. А косячок?
— Можно.
Бармалей затянулся и передал самокрутку Леварту, аккуратно, чтобы не просыпать анашу.
— Мне, братан, — начал он разговор, — выражение лица нашего профессора не нравится. Тот автобус… Интеллигентик вроде бы переживает. Ну, так и я переживаю, ради Бога, не вру. Понесло меня… И у меня тяжкий грех на душе, тяжкий… Но идет война. Война! Нас убивают, мы убиваем. А кровь требует крови. Вот и все, на этом конец. Я это знаю, Якорь это знает, ты это знаешь. Все согрешили… Но наш Ломоносов меня пугает. Не заложит? Чтобы совесть успокоить, боль с души снять? А? Паша? Ты его знаешь…
— Не слишком хорошо я его знаю. — Леварт затянулся самокруткой, медленно выпустил дым. — Вижу, что переживает. Но не донесет.
— Почему так уверен?
— Он диссидент. То есть, недоволен строем. Собственно, за это он из науки попал в армию… По доносу, ясное дело.
— И это, — поднял брови Бармалей, — довод? Что не донесет, потому что сам от доноса пострадал? Не очень это меня убеждает. И потом, если он диссидент, то он что, святой и во всем правый? Мне приходилось видеть совершенно противоположные случаи. Нет, Паша. Поговори с ним. Откровенно, от души. Надо знать, что и как, потому что… Сам понимаешь. За этот автобус может быть трибунал. И срок не из коротких. В лучшем случае, а возможно, сам знаешь… Пустить в расход по упрощенному протоколу. А у меня в Обнинске жена, трехлетняя дочка. Можно ли ее осиротить из-за чьих-то угрызений совести? Да и ты, Паша, как мне кажется, не рвешься под военный суд.
— Со Станиславским я поговорю. — Леварт посмотрел ему в глаза. — Все выясню. Только ты, старший прапорщик Самойлов, ничего не делай поспешно. Особенно того, что потом не вернешь. Понимаешь меня?
Бармалей понимал. Его взгляд не оставлял в этом сомнений.
*Чтобы спокойно поговорить наедине, Леварт пригласил Ломоносова прогуляться на отдаленную вертолетную площадку. Ломоносов сразу понял, о чем пойдет речь. Он возмущенно говорил, о том что он сам видел, как гибли женщины и дети. Как ручьями лилась кровь.
Леварт объяснял ему, что на войне как на войне. И если ты на войне, должен принимать ее такой, какая она есть, должен работать, как хороший инструмент. Ты говоришь, что наша страна в застое, ждешь перемен, которые принесет война. Так принимай ее таковой, какая она есть. Ничего другого не будет. Других войн не бывает.
Твоего совета, отвечал Ломоносов, я не послушаюсь. Это было бы первым шагом, чтобы стать таким как ты. А я не хочу быть таким как ты. Ты со всем соглашаешься, ты привык, делаешь, как тебе говорят. Плывешь по течению, повторяя кредо конформистов: «Чего дергаться? Ничего все равно нельзя изменить». Во всем виноваты тебе подобные, а не Андропов, Устинов, Громыко, Брежнев, Сталин, Ежов, Берия. Виноваты тебе подобные, которые без раздумий выполняют любой приказ…
Леварт молчал.
— Буду просить о переводе, — сказал Ломоносов. — Не хочу с вами служить. Но не беспокойся. Я не стану писать доносов, я вас не выдам. Повтори это Самойлову и Авербаху. Пусть не сторонятся меня и не смотрят волками. А если не поверят… Что же, пусть делают, что решили. Захарыч ходит за мной эти два дня, ходит и смотрит мне в спину. Как будто там мишень нарисована. Это мне понятно. Потому что, как писал один официально не существующий автор, есть много вещей, которых человек не должен знать или видеть, а если он их видел, лучше будет, если он умрет.
— Разве… — Леварт запнулся. — Разве ты полагаешь, что я это допустил бы?
— Не знаю, что и думать, — прервал его ботаник, отворачиваясь. — Не знаю, как поступит хороший инструмент, если получит приказ от высшей инстанции, не подлежащий обсуждению и избавляющий от любой ответственности. Не знаю, что может прервать твое безразличие. Потому что истинные чувства ты проявляешь только в контакте со змеей.
*Бармалей, когда Леварт рано утром назавтра доложил о результатах, долго качал головой и кусал губы.
— Как это вообще, бля, может быть? — спросил он, немного сбиваясь с обсуждаемой темы. — Скажи, Паша. Станиславского как инакомыслящего отправляют на войну. В наказание. И других диссидентов таким же образом собираются наказать. Чем же являеся наша сознательная пролетарская и интернациональная армия? Как они ее рассматривают. Как лагерь? Как колонию? А если это так, то мы солдаты, которые служим, кто? Каторжники?
— С другой стороны, — добавил он через минуту, немного успокоившись, — ссылка сыграла неплохую роль в истории нашей Руси. Кузница талантов, можно сказать. Из искры возгорится пламя, и так далее. Как когда-то, так, может, и теперь ссылка породит какую-то великую фигуру, героя нашего времени. Появится новый Ленин или новый Троцкий…
А может лучше, — подумал Леварт, — новый Герцен или новый Радищев.
— Что ты об этом думаешь?
Леварт не ответил. Даже если бы захотел, не смог бы. Низко над головой загудели моторы, над заставой волной прошла четверка вертолетов Ми-8. Все они полетели к входу в ущелье Заргун и его окрестностям. Леварт без труда понял, с какой целью. Когда заметил рой сыпавшихся вниз предметов.
— Мины, — он не спросил, а констатировал факт. — Летчики ставят мины. В ущелье Заргун.
— Минируют перевал, — холодно подтвердил Бармалей. — Минами ПФМ-1.
— Сделал заявку?
— Да, есть такая острая необходимость.
— А Салман Юсуфзай? Мы же пообещали…
— Они первые нарушили соглашение, — отрезал Самойлов. — Салман нарушил принцип перемирия. Ты поверишь, что атака против КПП прошла без его ведома? Я — нет. Теперь, когда несколько басурманов охромеют, он поймет намек. Пусть знает, что не позволяем плевать себе в лицо. Отомстим за Жигунова.
— На что в свою очередь Салман захочет ответить.
— Это война. — Бармалей сжал зубы.
