Анатолий Ананьев - Малый заслон
— Ты, Леонид, фанатик.
Он сказал это мягко, приветливо, так что Панкратов даже растерялся, и удивлённо воскликнул:
— Как?
— Очень просто: любишь одну и никого больше вокруг себя не замечаешь. — Рубкин будто невзначай взглянул на санитарку.
— Разве любовь — это фанатизм? — также удивлённо, как и Панкратов, переспросила Майя.
— Да, и не иначе.
— Нет, я в корне буду возражать против этого, — пылко заговорил Панкратов.
— Возражать можно, но доказать нельзя.
— Можно!
— Конечно, можно, — подтвердила Майя.
— Хорошо, тогда скажите мне, пожалуйста, что такое любовь?
— Любовь, это…
— Ну-ну?
— Любовь, это так сказать…
— Говори, говори.
— Любовь это есть любовь, — выручила Панкратова Майя.
— Ну вот: любовь, любовь… А что это — сказать не можете. А я говорю: фанатизм. Хотите пример, пожалуйста. Он любит её, она не любит его, но живёт с ним и изменяет ему. Об этом говорят ему друзья, а он не верит. Это что, по-вашему, не фанатизм? Таких примеров можно привести тысячи.
— Андрей, ты неверно толкуешь слово фанатизм, — вмешался Ануприенко. — Вот ты — настоящий фанатик, потому что убеждённо веришь в какую-то фанатическую любовь. А любовь и фанатизм — совершенно разные вещи. Любовь — это большое чувство, которое трудно передать словами.
— Но можно, — усмехнулся Рубкин и снова бросил косой взгляд на Майю. В сущности он не собирался отстаивать своё мнение, да и само сравнение любви с фанатизмом пришло ему в голову только теперь и неожиданно и он сам удивлялся тому, что говорил. Но все же отступать не хотел. — Как бы вы ни рассуждали, товарищи, а любовь — это все-таки фанатизм. Я имею ввиду однолюбов.
— А многолюбы? — спросила Майя.
Рубкин не ожидал такого вопроса, но не растерялся:
— Антифанатики.
— Как, как?
— Ан-ти-фа-на-ти-ки! — медленно, делая ударение на каждом слоге, повторил Рубкин.
— Хватит о любви, — капитан поднял руку. — Ужин прибыл!
Ординарец командира батареи между тем молча расстанавливал на столе котелки с борщом и кашей.
— Так ведь здесь есть тарелки, — спохватилась Майя. Она отстранила ординарца и сама начала готовить стол к ужину.
Ординарец покорно отошёл в сторону. В руках он держал фляжку, ища глазами, куда бы её поставить.
— Это что у тебя? — спросил Рубкин.
— Старшина передал к ужину, — ординарец протянул фляжку лейтенанту.
Рубкин отвернул пробку и понюхал:
— Хороша!.. И догадливый же этот черт Ухватов, а?..
На шутку никто не ответил.
— Все готово, прошу, — пригласила Майя.
— А рюмки? — возразил Рубкин.
— Рюмки? Сейчас будут и рюмки, — она снова, как хозяйка, пошла к полкам, занавешенным простенькой ситцевой шторкой, достала стаканы и поставила их на стол. — Пожалуйста!..
— Вот это другой разговор…
— Ну-ка, товарищи, давайте вспомним, когда мы в последний раз так по-человечески ели из тарелок? — пододвигая к себе тарелку и улыбаясь, сказал Ануприенко.
Стали вспоминать. У каждого оказались свои сроки: Майя только неделю назад ела из тарелок. Панкратов — полтора месяца, Рубкин — два с половиной, а капитан — пять с половиной месяцев, с того самого дня, когда синим июльским рассветом начались бои на Орловско-Курской дуге.
— За скорейшую нашу победу, за наши боевые удачи! — Ануприенко поднял стакан над столом.
Молча чокнулись, выпили стоя, торжественно. Лишь Майя не стала пить, пригубила и поставила стакан на стол. Капитан удовлетворённо посмотрел на неё; Рубкин хотел было возразить, но только удивлённо вскинул брови и принялся за еду. У Панкратова выступили на лбу росинки, щеки его, тоже влажные, порозовели. Он ел быстро, шмыгая носом и чмокая. Майя чувствовала, как от него веет жаром, и ей от этого было немного неловко. Рубкин, сидевший напротив неё, казалось, не ел, а ложку за ложкой пробовал суп на вкус и никак не мог определить, хороший он или плохой. Выпили по второй стопке, а разговор все не оживлялся. Может быть потому, что они были утомлены, и теперь от выпитой водки их клонило в сон, а может, просто не находилась общая тема, и каждый молча думал о своём. Панкратов начал позевывать, Ануприенко, откинувшись на спинку стула, наслаждался папиросой. Рубкин искоса поглядывал на Майю и любовался её лицом, которое теперь, при красновато-жёлтом свете фонаря, казалось лейтенанту особенно красивым. Майя чувствовала на себе этот испытывающий взгляд, опускала глаза, и её длинные ресницы тёмным полумесяцем ложились на «щеки.
— Вы, Андрей, к кому себя причисляете: к фанатикам или антифанатикам?
— Как вам сказать, — неторопливо начал Рубкин, подыскивая подходящие слова для ответа. — Я не фанатик и не антифанатик.
— А кто же вы?
— Между!.. — уголки его губ дрогнули в едва уловимой усмешке.
— Как это?
— Вернее, для таких, как я, определения нет.
— Не любите никого?
— Нет.
— Тогда вы не знаете, что такое любовь, и не можете судить, фанатизм это или нет, — поспешно вставила Майя.
— Не обязательно испытывать на себе, чтобы иметь определённые суждения, — нашёлся Рубкин. Он почувствовал, что нить разговора переходит к нему, и это подбодрило его. — Мы не делаем научных открытий, не испытываем сами того, что в своё время пережил какой-нибудь учёный, но нам известна сущность открытия, и этого достаточно, чтобы делать выводы.
— Но ведь любовь — не научное открытие!
— Да, но о любви можно узнать из книг столько же, сколько о любом открытии, если не больше, — Рубкин сам удивлялся тому, что говорил. Он не знал, откуда взялись у него такие мысли, но был доволен собой, своими оригинальными ответами. — Ведь тот, кто писал о любви, не мог же выдумывать! Тургенев, например, или Шолохов про Аксинью, а?..
— Вы так думаете?
— Не только думаю, но и верю в это…
Панкратов сидел молча, глаза его слипались, он поминутно протирал их кулаками, но сон был неодолим. Расстегнул воротник гимнастёрки — не помогло.
— Э-э-э-э, — зевнул он. — Пойду-ка я лучше к своим разведчикам и завалюсь в сено… Спокойной ночи, — он встал. Ануприенко проводил его до двери и пожал руку.
«Развезло парня», — подумал капитан, возвращаясь к столу.
Между тем Майя и Рубкин продолжали оживлённо разговаривать. Лейтенант, казалось, совершенно не собирался уходить. Он горячо доказывал Майе, что Аксинья была «антифанатиком», а санитарка страстно защищала Аксинью — «фанатика». В том, что любовь — это фанатизм, они, очевидно, были теперь оба согласны.
Ануприенко присел рядом и стал прислушиваться к разговору. Ни Рубкин, ни Майя не обращали на него внимания, словно капитана и не было в комнате. Рубкин то и дело трогал санитарку за плечи и заглядывал ей в глаза; она не отстраняла его и даже не смущалась, будто разговаривала с приятелем, с которым знакома, по крайней мере, лет десять. Неприятное чувство шевельнулось в груди капитана, сон, начавший было одолевать и его, мигом пропал. Хотя Майя и не была для него близким человеком — когда-то встречались, когда-то она зародила в нем маленькую искорку любви, которая давным-давно погасла, тогда же, после ухода на фронт, и ни разу не вспыхивала за три года скитания по окопам, да и сегодня утром, когда они узнали друг друга, капитан только удивился неожиданности, но теперь — та далёкая искорка вдруг загорелась вновь, и он почувствовал ревность. Но это чувство он не вполне сознавал — просто неприятно было смотреть на сухое, продолговатое лицо Рубкина, на его скупую улыбку и обнажённые белые зубы. «Ну, чего сидит? Пора отдыхать!»
А Рубкин, словно нарочно желая досадить капитану, почти обнял Майю.
— Все же, согласитесь, Аксинья была антифанатиком…
— Никогда не соглашусь!
— Согласитесь…
— Хватит, — раздражённо сказал Ануприенко и встал. — Пора спать.
— Да, пожалуй, пора, — согласился Рубкин и медленно, как человек с больной поясницей, поднялся из-за стола. — Спокойной ночи!
Тихо захлопнулась за Рубкиным дверь. Майя растерянно и виновато посмотрела на капитана и тоже собралась уходить — она приготовила себе постель в сенцах.
— Погодите, — остановил её Ануприенко. — Батарея — не колхозный клуб, — он ещё хотел добавить, что никому не позволит разводить здесь «шашни», но только сказал: — Идите.
9
Капитан долго сидел на кровати, опустив босые ноги на холодный некрашеный пол. В пустой, опрокинутой набок деревянной квашне скреблась мышь. Он не помнил, как заснул, накрывшись с головой шинелью, а когда пришёл связист Горлов, дежуривший у телефона, и разбудил его, капитану показалось, что он только что лёг.
— Товарищ капитан, Первый к телефону просит!
Ануприенко быстро обулся и стремительно вышел из комнаты, почти бегом пересёк двор и через минуту был уже под навесом у телефона.
— Ануприенко на проводе!.. Есть, батарею к маршу, а самому в штаб! Есть!.. — он положил трубку и, обернувшись к Горлову, приказал: — Командиров взводов ко мне, живо!
