Вера Панова - Спутники
– Нет, я вас очень хорошо понимаю, – сказал доктор, – и, пожалуй, готов согласиться с вами. Но подвига я вам не уступлю. Вы мне не докажете, что подвига не существует, что это какая-то там функция. Подвиг – это, знаете, красота человеческая, взлет человеческого духа, и не всякий способен на подвиг, к нему талант надо иметь.
– Таланты развиваются, – сказал Данилов. – В этой войне такие разовьются таланты, что весь мир ахнет. Талант не господом богом вдувается в человека, он создается воспитанием, средой… обстановкой, – сказал он, сердито скользнув глазами по тесному, как коробка, купе.
Доктор покачал головой. Он не был согласен с Даниловым. По его мнению, Данилов упрощал вопрос. Этак из каждого можно сделать Героя Советского Союза.
– В Советском Союзе, – сказал Данилов, – из каждого можно сделать героя.
– У нас двести миллионов населения, если не ошибаюсь, – сказал доктор. – Что же, двести миллионов героев?
– Вполне возможно.
– Двести миллионов минус один, – сказал доктор шутя. – Из такого старого мешка, как я, не сделать героя.
– Двести миллионов минус один, – сказал Данилов. – Двести миллионов минус Супругов.
Они засмеялись. Серьезный разговор закончился шуткой.
С того часа, как Сонечка приходила в поезд, одна мысль не оставляла доктора.
Он мог думать сколько угодно о служебных делах, о положении на фронте, о Супругове, о Соболе, он мог есть, спать, писать дневник, разговаривать, шутить, огорчаться, – а эта мысль держала его душу обеими руками и время от времени сдавливала побольнее – чувствуй! Не забывай!
Это была мысль о сыне.
По вечерам доктор оставался один. Он снимал военную форму, в которой было так жарко. Надевал полосатые летние брючки и ложился полуодетым (на случай бомбежки: не выскакивать же тогда в белье, ведь кругом женщины).
Он ложился на широкий плюшевый диван, закрывал глаза, и сейчас же сын садился рядом, и они разговаривали.
(Когда-то было наоборот: сын лежал в кроватке, барахтался и шалил, а доктор сидел рядом и уговаривал сына спать.)
– Игорек, – спрашивал доктор, – как же это вышло, милый, что мы с тобой разошлись? Был мальчик, прекрасный мальчик.
Двухлетний, он забрался на крышу флигеля по лестнице, которую оставили кровельщики. Дети со двора позвали Сонечку, она выглянула в окно и увидела Игоря – он сидел на краю крыши и болтал ногами. Сонечка ахнула, ей стало дурно… Соседка полезла за ним – он вскочил и побежал вверх, к трубе, и когда соседка схватила его, он ревел и колотил ее ногами: ему не хотелось вниз.)
Соседка говорила – нужно отшлепать хорошенько, чтобы другой раз неповадно было лазать, куда не след. Но Сонечка только целовала сына, и доктор, когда пришел домой и ему рассказали, тоже целовал: подумать только, – всего два года мальчишке…
Годом позже. Доктор шел по Карповке (они тогда жили на Карповке, по улице Литераторов), вел Игоря за руку. За другую руку Игоря держала Ляля, ей было тогда семь, нет, восемь лет. Из подворотни выскочила собака, стала лаять. Ляля выпустила руку Игоря, зашла за спину отца – спряталась. Игорь вырвался от отца, побежал к собаке и залаял на нее: ав, ав! И собака испугалась и убежала в подворотню.
Его еще в платьицах водили тогда, на нем было голубенькое какое-то платьице и фартучек, и волосы у него вились, как у девочки…
Смелый, чудесный был мальчик.
Данилов говорит, что смелость дается воспитанием. Может быть, может быть. А кто в двухлетнем Игоре воспитывал смелость? Тут что-то не то. Может быть, есть две смелости: одна – привитая воспитанием, другая – врожденное свойство характера…
Неважно, в конце концов. Важно то, что Игорь, сын, был смелым от рождения.
Не только смелым. Чутким, тонким, вообще – необыкновенным…
– Завтра у нас будет стирка, – говорили в доме. – Надо купить щелоку, завтра будет стирка.
И на другой день приходила женщина, которая стирала у них белье, и Игорь думал, что это ее имя – Стирка, и так и звал ее: тетя Стирка. Он подпрыгивал около нее и заглядывал в лохань, – там было столько пены и пузырей!
Однажды Стирка привела свою девочку, годами тремя постарше Игоря. Девочка научила его играть в кремушки, в крестики и нолики. Игорь обожал эту девочку. Он все обнимал и целовал ее. Сонечка приревновала, спросила:
– Да ты кого больше любишь, меня или Лиду?
Он ответил:
– Конечно, Лиду.
А потом стали пропадать игрушки. Сонечка молчала, у нее не хватало духу огорчить сына. Наконец она не выдержала.
– Игорек, Лида нехорошая, – сказала она. – Ты ее так любишь, а она украла у тебя все лучшие игрушки.
Он ничего не сказал, ушел в столовую, сел с ногами на большой диван и долго сидел так. И глаза у него – рассказывала Сонечка – были удивленные и печальные.
Потом он слез с дивана, подошел к Сонечке и сказал:
– Пусть не считается, что она украла. Хорошо? Пусть считается, что я ей подарил. И пусть она приходит.
Лида пришла.
Сонечка слышала, как Игорь сказал ей, оставшись с нею вдвоем:
– Хочешь – бери мой игрушки. Какие хочешь. Хоть все. Мне они не нужны.
Мальчик, мальчик…
В шестилетнем возрасте он украл у матери деньги.
У него были красивые локоны, бледно-золотые. Сонечка берегла их и не стригла. Он просил остричь, потому что его во дворе дразнили девчонкой. А Сонечка в материнском тщеславии и эгоизме говорила:
– Не обращай внимания, они ничего не понимают. Еще год походи так, только год!
И вот он исчез со двора и явился наголо остриженный и благоухающий цветочным одеколоном.
– Где это тебе сделали?! – спросила Сонечка, глядя во все глаза на его сразу погрубевшее и подурневшее лицо.
Она чуть не плакала.
– В парикмахерской, – ответил он. – Я дал им три рубля, и они меня всего полили духами.
– Где же ты взял три рубля?
– Я украл у тебя из сумочки, – ответил он.
– Зачем же ты украл? – спросила она, ужасаясь. – Ты должен был попросить, я бы тебе дала.
Он покачал головой:
– Неправда. Не дала.
И она его больше не упрекала, она гладила его круглую плюшевую мальчишескую голову, и оплакивала его кудри, и целовала, целовала, – безрассудная, без памяти любящая мать…
В школе его так же баловала молоденькая учительница. Он хвастал:
– Все сидят и решают задачу, а я хожу по классу и смотрю, кто как решает.
– А сам не решаешь?
– Я раньше решил.
– Как же учительница позволяет тебе гулять по классу?
– Потому что она меня любит, – отвечал он.
Как случилось, что сын стал уходить из его сердца?
С некоторых пор доктор стал замечать, что его раздражает это безумное баловство, эта атмосфера обожания, которой окружен в доме Игорь.
Сонечка, придя с работы, сидит до трех часов ночи и чертит Игорю чертежи, потому что ему лень, а завтра надо сдавать. Безобразие.
Неслыханное дело: мальчик ходит в школу, когда ему хочется. А чаще ему не хочется. Он приходит с катка или из кинематографа в двенадцатом часу, утром ему трудно подняться рано… И мать – какая мерзость! – пишет в школу записки, что у сына болела голова.
Кого она хочет сделать из Игоря? Принца? Босяка?
Ему было обидно за Лялю. Девочка отлично учится, ласковая, веселая, прекрасный характер. А на ее долю не приходится и половины той любви, какою пользуется Игорь.
Ляля встречает отца в передней, кричит на всю квартиру: «Папа пришел!» – и воркует и ласкается. А Игорь выйдет к обеду – мрачный, лохматый, за столом сидит развалившись, на замечания отвечает грубо…
А Сонечка все замечания пропускает мимо ушей.
Ссориться с Сонечкой он не мог. Сонечка есть Сонечка. Это святыня, ее невозможно оскорбить. В Игоре его все раздражало. Как он сидит! Как отвечает матери! Какой он неласковый, холодный, надменный какой-то…
Один раз доктор сорвался в присутствии Игоря.
К обеду была вареная говядина. Ляля любит мозговую кость. И Игорь любит мозговую кость. И всегда почему-то эта кость доставалась Игорю. И на этот раз досталась ему.
– А нельзя ли, – сказал доктор негромко, – дать сегодня, в виде исключения, мозговую кость Ляле?
Сонечка сделала вид, что не слышала. Ляля сказала весело (милая девочка): «Ну, что ты, папа! Пусть Игорек ест, я уже большая!» Игорь поднял глаза от тарелки и задумчиво, с циничным (да, да, циничным!) любопытством посмотрел отцу в лицо… Потом он спокойно принялся выковыривать мозг из кости. Доктор сидел красный и удрученный…
С этого дня Игорь стал его избегать. Стал избегать отца, да, очевидно, он сделал из этого инцидента какие-то свой выводы. Ведь мальчику всего пятнадцать лет… И доктор не пришел к нему, не объяснился. Боже мой, боже мой. Как глупо, мелочно, нелепо. Какое ужасное недоразумение…
В день его отъезда на вокзале – теперь доктор это вспомнил – Игорь, стоявший сначала поодаль, подошел вдруг близко и стал рядом. А когда прощались, Игорь нагнулся к нему, вплотную взглянул в его лицо и сказал сухо, твердо: «До свиданья, папа». И глаза у него были новые, резко-пронзительные глаза… Это было прощанье? Прощенье? Примиренье? Что это было?… Вот тогда он должен был прижать к себе Игоря и сказать: «Игорек, мальчик мой, все, что было между нами, – все зачеркнуто навсегда, а вот перед нами чистая страница, и мы ее будем заполнять вместе, ты и я… »
