Федор Панферов - Борьба за мир
Михеев не был столь суров, как обычно. Он даже как-то светился и по дороге шептал Николаю Кораблеву:
Орел! Вы понимаете? Мы первые входим в Орел! Ведь это история! Анатолий Васильевич вчера мне сказал: «Возьмешь Орел, у меня сундук с орденами — весь твоей дивизии». Это шутка, но ордена нам, конечно, дадут. Но разве дело в орденах? Дело в том, что не сегодня, так завтра выбьем врага из Орла, а потом доколачивать будем! То уже легче.
Войдя в блиндаж наблюдательного пункта, он сразу стал прежним, суровым, требовательно-военным, и вдруг появились субординация и звания, и тут же послышалось: «товарищ полковник», «товарищ майор», «товарищ боец».
«Как резко меняются люди и их отношения друг к другу!» — подумал Николай Кораблев и хотел было обэтом сказать Михееву, но тот уже через стереотрубу рассматривал позицию.
Впереди расстилалось поле, заросшее полынью, лебедой и конским лопоухим щавелем, разрезанное продольными оврагами с крутыми, как бы обтесанными берегами. А дальше, за оврагами, с одной стороны — болота, топкие, с карликовыми березками, те самые болота, в которых, по сказкам, водятся только «антютики»; с другой — извилистая, ничем не примечательная, но с военной точки зрения весьма дрянненькая речушка: она тоже с крутыми берегами да еще примыкает к глухому сосновому бору, через который не только танк, но и человек еле-еле проберется. Единственный путь — прямо. А «прямо» — там, впереди, возвышенность, отмеченная на военных картах как «высота сто восемьдесят два». Эта возвышенность в обыденной жизни примечательна разве только тем, что макушка у нее лысая и на эту макушку в весенние разливы слетались токовать тетерева.
И вот эта высота, ничем не примечательная в обыденной жизни, в этот день получила особое название — «Проклятая», которое и осталось за ней на долгие времена. О ней говорили потом на Эльбе, куда пришла дивизия, и после войны, когда бойцы разошлись по домам. Дома, в кругу знакомых и родных, они рассказывали про «Проклятую высоту сто восемьдесят два».
Михеев из донесений разведчиков знал, что все подходы к высоте заминированы, что немцы туда доставили несколько «крабов» — куполообразных стальных укрытий для пулеметов, зарыли в землю танки, превратив их в неподвижные огневые точки, и стянули значительные силы, главным образом отряды «СС», то есть отъявленных головорезов. Но из опыта последних боев Михеев знал и другое. Враг держится за любую высоту первые два-три часа, а потом срывается и бежит, бросая укрепления, вооружение, раненых, штабные дела и перины.
Дьявол их сожри! Сколько у них перин! — комдив оторвался от стереотрубы и засмеялся. — Мне даже кажется: это из немцев пух летит. И вот здесь полетит. Лестницами бойцы снабжены? — спросил он, обращаясь к вошедшему полковнику Гусеву.
Да, так точно! — ответил тот со скрытым смешком. — Так точно, — повторил он и добавил: — Так точно, товарищ генерал!
Михеев неприязненно глянул на него.
Выдумывай! Хлебнул?
У Гусева большие, белесо-выцветшие глаза. Когда он «выпивал изрядную чару», глаза наливались слезами, и по этому все определяли, что «полковник хлебнул». Сейчас они были именно такие, слезящиеся.
Только что слышал по радио: «Генерал-майор Петр Тихонович Михеев», — не отвечая на «хлебнул», сказал Гусев. — И приветствую!
Не вовремя приветствуешь: некогда! — сердито проворчал Михеев, хотя в душе был очень рад. — «Генерал! Я генерал! Эх, Петр Михеев — генерал! Как обрадуются мои старики, жена!» — чуточку помечтав, он посмотрел на часы и снова заговорил: — Через четыре минуты выступаем. При первом залпе артиллерии, Николай Степанович, поднимается первая волна пехоты и идет на штурм — в лоб. Иного пути у нас нет.
Но я должен тебе доложить, Петр Тихонович, — все с тем же скрытым смешком и панибратской развязностью, которую так не любил Михеев, проговорил Гусев, — должен доложить, что снаряды не подвезены.
Ах, как не надо было бы Гусеву говорить с Михеевым таким тоном и называть его Петром Тихоновичем. Как бы не надо. Тогда, возможно, все было бы по-другому: возможно, Михеев задержал бы приказ наступать. Задержал бы на три-четыре часа, пока не подвезли бы снаряды. Но этот панибратский тон, и «Петр Тихонович», и еще то, что в слезящихся глазах Гусева мелькнула нехорошая искорка, которая как бы говорила: «Вот тебе и генерал», — все это кольнуло комдива, и он вскрикнул:
Отменить приказ командарма? Ни за что!
Его отменят немцы, — тем же развязным тоном подчеркнул Гусев.
А-а-а! Знаешь ли что? Надоел ты мне, как размочаленный лапоть! — с остервенением кинул Михеев.
Он тут же спохватился, понимая, что этого говорить не следовало бы, особенно теперь, перед боем, но в нем все кипело, и он с еще большим бешенством прокричал:
Все еще никак не можешь забыть, что ты не комиссар, а мой подчиненный?! Почему о снарядах донесли в последнюю минуту?
Есть люди, которые, однажды случайно получив высокий пост, потом становятся больными своеобразной «хворью высокого поста». Гусев когда-то был директором завода в Москве. За короткий срок он развалил коллектив: начались склоки, скандалы… И его сняли. Но он уже заболел «хворью высокого поста». К случаю или не к случаю упоминал:
Вот когда я был директором завода…
В первые месяцы войны, не разобравшись в его душевных качествах, Гусева назначили комиссаром пятой дивизии. Он этому даже обрадовался. «Комиссар! При Чапаеве был комиссар Фурманов. Так вот я вроде Фурманова. Почетно!» — решил он и начал «комиссарить»: нелепо вмешивался в дела Михеева, путал их, срывал… Вскоре указом верховной власти институт комиссаров был превращен в институт замполитов. Это яеилось ударом по самолюбию Гусева: он в душе никак не мог смириться с тем, что он не комиссар, а только заместитель командира дивизии по политчасти. У него появилась строптивость, старческая трескотня, болтовня. В дивизии он со всеми рассорился, как рассорился и с Троекратовым. Тот однажды сказал о нем:
Старческий маразм у него.
И такой заместитель по политработе, вполне естественно, надоедал Михееву, казался тем разбитым лаптем на ноге, который хочется скорее сбросить.
Где командир артиллерии? — проговорил Михеев, обращаясь к своему молодому адъютанту.
Гусев, стоя в углу блиндажа, кинул:
Сам поехал за снарядами.
Тогда? Тогда… тогда надо идти на позор… и… и, — Михеев еще не успел сказать: «отменить приказ командарма», как сто сорок пушек враз грохнули, и тут же хлынула на врага первая волна пехоты, как ей и было приказано.
Михеев ахнул, уже понимая, что теперь наступление приостановить невозможно, как невозможно приостановить выпущенный снаряд.
«Теряться не надо… Не надо теряться…» — мелькнуло у комдива, и он припал к щели. «Раз… Два… Три!.. — считал он про себя артиллерийские залпы. — Четыре… Пять… Пять, пять…» — считал он, ожидая шестого залпа.
Но шестого залпа не было. Наступила тишина. И тишина эта поразила Михеева. Он недоуменно посмотрел на всех, как бы спрашивая: «Что это такое? Смерть?» И снова посмотрел в щель.
Пехота, в том числе и батальон Коновалова, уже перебежала поляну, заросшую полынью, спустилась в овраги, стрелами идущие к высоте. Затем бойцы выскочили из оврагов и рассыпались по полю. Следом за этим в овраги влилась вторая волна пехоты. И вдруг на овраги обрушилась немецкая артиллерия. Казалось, будто кто-то сильнейший чем-то огненным бил по обрывистым берегам: взвихривалась пыль, взметывалась земля. А пехота, рассыпавшаяся на открытом поле, залегла, прижатая перекрестным пулеметным огнем.
Все это видел Николай Кораблев. Видел он и другое: как иногда на поле кто-то вскакивал, кидался вперед и тут же падал. Но не как живой: живой падает быстро, со всего разбегу, — а этот, будто о чем-то подумав, пошатываясь, склонялся к земле. Все это Николай Кораблев видел, но еще не понимал, что наступает катастрофа. Это сознавал и понимал Михеев. Он видел, что враг под перекрестным огнем положил на поле передовые отряды дивизии, отрезал отступление — бьет по оврагам, — и, главное, он теперь без всякого усилия будет добивать тех, кто перед ним залег.
«Да неужели крах?» — с ужасом подумал Михеев и, смертельно побледнев, стал маленьким-маленьким, будто ученик, не знающий урока, предупрежденный преподавателем, что за неуспеваемость будет исключен из школы.
Да неужели крах?.. — прошептал он и кинулся на выход.
Путь ему преградил Гусев.
Нельзя! Нельзя, товарищ генерал!
Михеев оттолкнул его и выскочил из блиндажа. За ним кинулись все остальные.
Николай Кораблев, чтобы не быть обузой, остался в блиндаже. Отсюда он видел, как Михеев и вся его группа скрылись в овраге, видимо, намереваясь пробраться к передовым отрядам, залегшим на поле. Так полагал Николай Кораблев, потому что им в это время руководило только одно чувство — спасти тех, кто лежал под ураганным огнем. Но Михеев и вся его группа вскоре выскочили из оврага гораздо правее поля и под сплошным огнем артиллерии и минометов побежали, то падая и скрываясь в воронках, то снова выскакивая.
