Борис Беленков - Рассвет пламенеет
— Здорово живешь! — воскликнул Серов. — Как это можно передоверить выполнение боевого приказа? Да еще такому косматому дедку, как ты! Неужели ты такого дела уразуметь не можешь?
— Так возьми какой-нибудь булыжник, поточи ты ее, сделай милость, Семен!
— Затея напрасная, пробовал… Потерпи, я уже кончаю. Усы тебе какие, гусарские оставить, что ли? или как у нашего комбата, щеточкой изволишь носить? Ну говори, пока я не содрал до последнего волоска!
— А, пропасть их возьми — гусарские!.. да никаких мне не надо!
Вепрев слушал и мольбы солдат, и дружеский, хотя и насмешливый, голос Серова, слушая, гримасничал, точно тупая бритва причиняла боль не только Агееву, а ему самому. Иногда он даже жмурил глаза, видя, как страдает и морщится солдат. Не вытерпел, наконец, сказал:
— Слышь, Сень, перестань мучить человека! — И тотчас добавил шутливо: — Давай лучше мы его головешкой… Эта возьмет быстрей!
— Нельзя, Митя, — деланно серьезно возразил Серов. — В штатном расписании батальона паленых не предусмотрено. Никак не могу обесформить такого красавца.
— От сатана! — косясь на Вепрева, сердился Агеев.
— Помалкивай, дедок, не то подрежу я тебе губу. Вот тогда ты у меня будешь, как заяц, с раздвоенной…
Серов так потешно повел носом и чмыхнул губами, подражая зайцу, обнюхивающему воздух, что Рычков и Вепрев не выдержали и расхохотались. А Агеев, тяжело вздохнув, сказал:
— Да кончай ты меня, ради бога!
— Э, нет, не выйдет! — возразил Серов. — Если я кончу тебя, тогда кто же будет брать в плен гитлеровских полковников? Ты знаешь, Митя, этот дедок под Орджоникидзе заграбастал в плен немецкого полковника Руммера. Вот тебе и батя! Злости у него к гитлеровцам хватит на семерых. Этот полковник сейчас где-нибудь спит преспокойно и чудесные сны видит, — дурья голова, решки ему не мог поставить!
— Не виноват я, мне Чухонин помешал, — оправдывался Агеев. — А то на аршин в землю вдавил бы… поганца…
* * *Связисты к этому времени закончили сооружение ночлега для командира и комиссара, с надветренной стороны полукругом обставив швырком. Но в щели все же посвистывал ветер. На землю они постлали наломанные дубовые ветки с неопавшей листвой, вблизи разложили длинный костер с таким расчетом, чтобы можно было лежа обогревать ноги. Увидев это незамысловатое сооружение и с удовольствием валясь на дубовую постель, Рождественский спросил:
— Мельников, это ты постарался?
— Нет, товарищ капитан, только руководство мое, а строили связисты, — весело ответил Мельников и повернулся к Симонову. — Вы будете ужинать? Я давно поджидаю вас и товарища капитана.
— Не знаю, как Александр Титович, а я не стану, — отказался Симонов и тоже грузно опустился на постель, пристраиваясь с Рождественским рядом, вытянув к огню затекшие от усталости ноги.
— Моя парикмахерская не запаслась одеколоном, — слышался от соседнего костра голос Серова. — Продрай физиономию чистым снежком. И вот тебе мыло — на! Оно душистое. Мите в госпитале девушки подарили, а он его мне… Только, чур, предупреждаю: не проглоти вместо конфеты.
— Ладно, конфету от мыла я отличаю, не беспокойся, — пробурчал Агеев. — А за мыльце, и правда, спасибо тебе скажу. Свое перевел чисто все…
— Ой, дедок, кривишь ты душой, — заметил Рычков. — Мыла же выдавали по полкуска на брата! Про черный день, наверное, припрятал, а? Признайся, батя?
— Да ничего он не прятал, а заправлял им кашу, — с усмешкой вставил Вепрев. — Пайки ему разве хватит, есть за семерых.
— Ну очумел! — посмеивался Агеев. — И до чего злые языки у вас, право, ребята. Тараторите про всякие пустяки. Ложитесь-ка спать, хватит вам… Завтра, знаете, пойдем куда…
Вслушиваясь в дружеский солдатский говор, уже вялый и затихающий, как бывает, когда люди с трудом превозмогают охватывающую их сонливость, Симонов чувствовал удовлетворение, усмехался в седые усы и думал: «Не ноют от усталости и от холода, не вешают голов соколы мои. М-да… — вздохнул он и продолжал мысленно рассуждать: — ничего, пожалуй, на свете лучшего и быть не может, чем сознание, что вот в трудную годину солдаты твои хорошо понимают, зачем они здесь очутились вместе с тобой. И Серов, и Вепрев, и Рычков, и даже этот нелюдимый дядька — Агеев, — все они рвутся прогнать с нашей земли злодея. Да и других поведут за собой! Ох, как трудно было бы воевать, если бы все было не так!».
— Ну, Саша, давай будем спать, что ли! — повеселевшим голосом сказал Симонов, обняв Рождественского за плечи. — А то, как солдат Агеев говорит: завтра, знаешь, куда пойдем…
Не ответив, Рождественский приподнял голову и озабоченным взглядом поискал кого-то. Из-за близости огня предметы на снегу за костром различались с трудом. Казалось, что мрак все еще продолжал надвигаться и густеть. В лагере людской говор уже совсем стих. Тишина нарушалась лишь поскрипыванием снега под мерными шагами часового за оградой да гудящим воем разыгрывающейся непогоды.
— Слушай, Мельников, а где же наши женщины? — вдруг спросил Рождественский. — Почему не пригласили их в это укрытие?
— Хотел, да опоздал, товарищ капитан. Они спят вон у того костра, где этот наш «брадобрей» с Агеевым… Погрызли косточек от солонины да поели кашки и тотчас прижались друг к дружке… Умаялись наши женщины, Александр Титович, — морщась и отмахиваясь от едкого, слепившего ему глаза дыма, серьезно добавил Мельников. — Кудрявцева — та не показывает виду, бодрится. А Магура мне как-то откровенно сказала в дороге: «Знаешь, Мельников, еле выдергиваю ноги из грязи…».
— Значит, спят уже? — переспросил Рождественский. И, не ожидая ответа, приказал лейтенанту: — Возьмите мою плащ-палатку, идите и прикройте их. Прикройте со стороны ветра, чтобы не засыпало хоть снегом.
Мельников ушел, а Рождественский снова прилег, закинув руки за голову, глядя в холодную высь. «Нет, нет, Марийка, — думал он, — тебе за своего Сашку бояться нечего. Мы скоро встретимся с тобою. Ты только временно отступила, и не куда-нибудь, а в глубину души моей. В груди у меня ты будешь жить всегда, пока и я буду жить в этом огромном мире. А что касается Лены, ну что ж, ее я люблю, но только любовью старшего брата, — она заслуживает того, а на большее… большее отдано тебе, тебе навсегда!».
Думы о семье не покидали Рождественского нигде. И всякий раз, как только он мысленно пытался представить себе ту обстановку, в которой сейчас могла находиться его жена, становилось мучительно-тревожно.
— Андрей, ты спишь? — повернувшись лицом к Симонову, тихо спросил он.
— Нет, только дремлю. А что?
— Да вот думаю, как мы тут завтра… Лес да горы, да всякие лабиринты. И ты говоришь — новые условия… Но ведь новы они — условия — и для немцев. Засели в обороне. Только здесь им не то, что в ровной степи. Где-нибудь да проморгают!
— Ну, слушай, на это нам не очень-то надо полагаться, — ворчливо возразил Симонов, — проморгают! На лопатки Клейста не разложишь — раз-два и готово! Придется отчаянно драться, потому что выход наш на стратегические просторы — мешок для него. И он же прекрасно понимает это.
— Как ты думаешь, куда Клейст потащит свои основные силы?
— На Ростов — там закрыта ему дорожка, — подумав, сказал Симонов. — Пока что, очевидно, будет отступать на Краснодар. И держаться за него станет всеми силами и средствами. Наш корпус они будут стараться из гор не выпустить, чтобы не мешал ему отступать до Новороссийска. А там думает, наверно, с духом собраться дыры залатать. Они все еще, наверно, верят, что удастся «очухаться» после разгрома под Сталинградом и на Кавказе.
— А дальше?
— Ну что Клейст станет делать дальше, об этом спросить еще не у кого. Давай-ка спать.
Рождественскому, однако, не хотелось спать; мысль о том, что победа советских войск на Кавказе явится чем-то решающим, очень большим в его личной жизни, никак не покидала его. Он страстно желал приблизить эту победу, не очень утомляя себя размышлениями о том, что он лично отдаст за нее.
XXXVI
От непрекращающегося поскрипывания шагов на затвердевшем и как бы приглаженном за ночь снегу, от говора подходящих новых и новых батальонных колонн, а также от беспокойно посвистывающего холодного ветра Петелин, ставший уже старшим лейтенантом, совершенно потерял потребность во сне. Впрочем, уже близился рассвет. Он поэтому решительно выбрался из-под плащ-палатки и присел на полено, протянув ноги к костру. Потом достал кисет с табаком, не спеша закурил.
Думая о предстоящих боях с противником, Петелин не испытывал ни малейшего чувства страха; взлохмаченную чубатую голову не посещали мысли о том, что сегодня или завтра его могут убить или больно ранить.
Петелин видел, что не спит он уже не один, и понимал, что солдаты искоса поглядывают на своего командира, и то выражение, которое могло сейчас быть на его лице, несомненно, могло отразиться на их боевом духе. Он, однако, не привык, да и не умел рисоваться, — и ни к чему ему это было, потому что он в самом деле никогда не падал духом. Напротив, казалось, что чем больше были трудности, тем веселее ему было. И сейчас он думал о том, как сделает первый выстрел первым, пусть только увидит какого-нибудь гитлеровца на этом клочке советской земли, который уже сделался родным и близким ему.
