За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
– От чего? – быстро спросила Мария Николаевна. Она боялась умереть от рака и всегда находила у себя признаки этой болезни. Когда она слышала о смерти женщины своих лет, она первым делом спрашивала, не от рака ли та умерла. Степан Федорович ей говорил: «У тебя их столько, раков этих, что хоть пивную открывай».
– От воспаления легких, – ответила Женя. – Как же быть, переслать письмо Сереже?
Иду Семеновну, мать Сережи, не любили в семье Шапошниковых.
Еще живя с мужем в Москве, она охотно отсылала Сережу к бабушке на долгие сроки; до поступления в школу он иногда гостил у Александры Владимировны по четыре-пять месяцев.
Ида Семеновна жила в ссылке, в Казахстане, под Карагандой, а Сережа поселился у бабушки. Письма сыну Ида Семеновна писала не часто.
Скрытный и молчаливый, он никогда не говорил о матери и на вопросы бабушки односложно отвечал:
– Ничего, спасибо, мама пишет, что она здорова, читает лекции по сангигиене и работает в клубе.
Но когда однажды в его присутствии тетя Маруся сказала, что Ида Семеновна в свое время мало уделяла внимания сыну и слишком часто ездила на курорты, он вскрикнул каким-то странным, высоким голосом, нельзя было разобрать, какое слово он произнес, и выбежал из комнаты, хлопнув изо всех сил дверью.
Александра Владимировна долго молча читала коротенькое письмо, его написала медицинская сестра в больнице, и задумчиво сказала:
– Последние дни она все вспоминала Сережу. – Потом медленно вложила письмо в конверт и проговорила: – Мне кажется, не нужно письмо сейчас передавать Сереже.
– Ни в коем случае, – сказала Маруся. – Ни в коем случае, это бессмысленно и жестоко. – Она спросила: – А ты как думаешь, Женя?
– Не знаю, не знаю, – сказала Женя.
– Сколько же ей было лет? – спросила Маруся.
– Столько, сколько тебе, – ответила Женя, глядя на сестру сердитыми глазами.
11
Спиридонова вызвали в обком, к Пряхину. Причин для вызова могло быть много. Мог быть разговор в связи с общим положением: вопросы обороны и воздушной защиты станции, новые задания, выдвинутые новой обстановкой…
Но мог предстоять другой разговор, разнос – может быть, случай с аварией турбины либо случай, когда хлебозавод на два часа остался без энергии и сорвал своевременную выпечку хлеба, а может быть, жалоба судоверфи, которой Степан Федорович отказал дать добавочный ток от подстанции, а может быть, неготовность аварийного кабеля либо спор по поводу рекламации на недоброкачественное топливо.
Степану Федоровичу шли на ум объяснения и оправдания: многие квалифицированные рабочие сейчас в ополчении, износ оборудования, на линии мало монтеров, на заводских подстанциях плохо поставлено дело. Он ведь просил энергетиков Тракторного, «Баррикад», «Красного Октября» дать ему план, договориться и не создавать перегрузки в одни часы и недогрузки в другие, но они пальцем не ударили, наваливаются все вместе, а виноват он. Шутка ли – накормить энергией таких три гиганта. Они вдруг, в один час, втроем могут сожрать больше киловатт, чем пять городов.
Но Степан Федорович знал, что в обкоме не любят ссылок на объективные причины, скажут: «Что ж, попросим войну подождать, пока Спиридонов свои дела устроит?»
Степан Федорович хотел заехать домой, время позволяло, а он скучал по родным, если не видел их день-два, тревожился об их делах и здоровье. Но дома в рабочее время, вероятно, никого не застанешь, и Степан Федорович велел водителю ехать прямо в обком.
Возле здания обкома стояли часовые-ополченцы в пиджаках, перетянутых поясами, с винтовками на брезентовых ремнях. Они напоминали петроградских красногвардейцев, рабочих-бойцов времени первой обороны Царицына. Особенно один, с большими седеющими усами, словно сошел с картины.
Степана Федоровича взволновал вид вооруженных рабочих. Отец его погиб в Красной гвардии, защищая революцию, да и он мальчишкой стоял с берданкой на посту возле здания уездного ревкома.
Часовой у входа оказался знакомым, он до последнего времени работал помощником монтера на Сталгрэсе в машинном зале.
– А, здорово, рабочий класс, – сказал Степан Федорович и хотел пройти в дверь. Но помощник монтера спросил:
– Вам куда?
– К Пряхину, – ответил Степан Федорович. – Загордился, не узнаешь бывшее начальство? – Но лицо парня осталось серьезно. Преграждая Спиридонову дорогу, он сказал:
– Предъявите документы.
Он долго всматривался в партийный билет, дважды переводил глаза с фотографии на живую личность Степана Федоровича.
– Э, друг, ты совсем забюрократился, – сказал Степан Федорович, начиная сердиться.
– Можете проходить, – ответил часовой с тем же серьезным каменным лицом, и лишь в глубине его глаз мелькнул озорной огонек.
Степан Федорович, поднимаясь по лестнице, несколько раз насмешливо и сердито повторил про себя: «В войну играть затеяли».
Помощник секретаря, глубокомысленно молчаливый Барулин, носивший обычно галстук и кофейного цвета пиджак, был одет в защитного цвета галифе и гимнастерку, с ремнем через плечо, на боку у него висел наган в кобуре; сотрудники обкома, входившие в приемную, тоже надели гимнастерки. Почти у всех появились планшеты и полевые сумки.
В коридорах и приемной было много военных. Поскрипывая ладными блестящими сапогами и снимая кожаную коричневую перчатку с руки, прошел через приемную в кабинет сухощавый, статный полковник – командир стоявшей в городе дивизии. Все военные в приемной встали, вытянулись. И Барулин тоже встал, хотя он не был военным. Полковник узнал Степана Федоровича, улыбнулся ему, и Степан Федорович встал и поздоровался почти по-военному. Они познакомились в обкомовском доме отдыха, и воспоминание об этом знакомстве, совсем не военном, было связано с веселыми и приятными днями – прогулками в пижамах, купаньем, рыбной ловлей.
Полковник в своем безукоризненно сшитом кителе и лайковых перчатках походил на потомственного кадрового офицера, но как-то на ночной рыбалке в доме отдыха он, приятно окая, рассказывал Спиридонову о своей жизни: он был сыном вологодского плотника и в молодости работал по отцовской линии.
В приемную вошел председатель городского совета Осоавиахима, желчный человек, постоянно обиженный тем, что к нему и его работе областные работники относятся без должного почтения и интереса; сегодня, казалось, даже обычная сутулость его как будто исчезла, голос, движения стали уверенны и деловиты. Два парня несли за ним плакаты: «Устройство гранаты», «Винтовка», «Ручной пулемет».
– Журавлев уже утвердил, – сказал осоавиахимовец, показывая плакаты Барулину.
– Тогда их прямо в типографию, – ответил Барулин. – Я сейчас дам команду директору типографии.
– Только срочно, для полков ополчения, пока в поле не вышли, – сказал осоавиахимовец, – а то в прошлом году я месяц бился, пока напечатали сто плакатов, учебники печатали.
– Не задержит типография, – сказал Барулин, – вне всяких очередей, по законам военного времени.
Председатель Осоавиахима, сворачивая плакаты, пошел со
