Георгий Марков - Отец и сын (сборник)
В это время в землянку вошли Буткин и Тихонов. Они встали в уголок, под полочкой, на которой жарко горела керосиновая лампа, и молча наблюдали за девушкой.
Закончив осмотр ног, она распорядилась:
— Теперь, товарищи бойцы, вы снимете верхнюю одежду и ляжете спать. Укрываться будете одеялами и шинелями. Лучше, если ляжете теснее, так скорее согреетесь.
Бойцы опять в нерешительности медлили. Непривычно было раздеваться в присутствии женщины. Но Тарасенко словно не замечала их смущения. Она прошлась по землянке, поторапливая бойцов, показала им, как нужно укрываться шинелью, чтобы было теплее, и, дав некоторые наказы санитару, остающемуся во взводе на ночь, обратилась к Тихонову:
— Можно идти, товарищ капитан, в соседнюю землянку.
Когда они трое вышли из землянки, Тихонов с усмешкой проговорил:
— А вы, товарищ военврач, умело обращаетесь с бойцами. По-командирски!
Тарасенко засмеялась, сказала:
— Ну, еще бы не уметь. Я ведь старый солдат, на финской войне врачом лыжного батальона была.
Буткин дернул Тихонова за руку, что означало: «Ну вот, а ты сомневался».
22
Январь тысяча девятьсот сорок второго года начался в Забайкалье свирепыми морозами. Сопки, окружавшие падь Ченчальтюй, потонули в белом, как молоко, тумане. Туман до того был густой, такой плотной, непроницаемой пеленой закрывал и землю и небо, что люди двигались ощупью, и если не натыкались друг на друга, то только потому, что по скрипу снега под ногами угадывали, где, в каком направлении идет встречный.
Земля тут была жесткая, каменистая, исчерченная извилистыми, как жилы, хребтами; рек и озер поблизости не было, но, несмотря на это, ночами, перед рассветом, когда мороз достигал особенной ярости, земля трескалась и гул, похожий на выстрел тяжелого орудия, разносился по обширным безлюдным просторам.
«Все тут, в этом Забайкалье, не в меру. В других краях мороз как мороз, туман как туман, а тут сплошное наваждение», — повторяли в батальоне фразу, пущенную в обиход политруком третьей роты Василием Петуховым.
Но как ни свирепы были морозы, как ни неподвижны были туманы, все равно батальон капитана Тихонова жил кипучей жизнью.
По вечерам, скрытые первым сумраком, уходили к границе дозоры и наблюдатели. По сопкам вокруг пади Ченчальтюй сменялись часовые. В холодном нетопленном клубе комиссар батальона Петр Петрович Буткин, сопровождаемый ни на минуту не прекращающимся кашлем бойцов, читал лекции по истории партии.
Переспав ночь в землянках, с потолков которых свисали, как люстры, причудливые сосульки, бойцы поднимались, проделывали утреннюю физзарядку, умывались, завтракали и усаживались заниматься. Пока на дворе властвовал пятидесятиградусный мороз, бойцы изучали воинские уставы, тренировались в разборке и сборке винтовок, автоматов, гранат, минометов.
Запас топлива катастрофически сокращался. Тихонов приказал не топить склады, клуб, уменьшил на три четверти выдачу дров командирам, но и этих мер оказалось недостаточно. Скрепя сердце комбат отдал новый приказ: землянки бойцов топить один раз в неделю, командирам дровяной паек еще раз сократить наполовину. Но никакие сокращения не могли снять нарастающей угрозы. В один из дней из-за отсутствия топлива могла загаснуть кухня, и тогда жизнь батальона стала бы невыносимой.
Тихонов и Буткин ежедневно строчили тревожные донесения в вышестоящий штаб, ездили в политотдел, посетили генерала Разина. Всюду их выслушивали с вниманием и сочувствием, но, обещая помочь, тут же, как бы мимоходом, напоминали: вы, дескать, не одни у народа, потерпите, не думайте, что вы в отчаянном положении.
Тихонов и Буткин возвращались в батальон, собирали бойцов, убежденно говорили:
— Трудности мы переживаем немалые, но подумайте, каково нашим братьям на фронте? Мы и десятой доли не знаем того, что приходится переносить фронтовикам.
И эти слова глубоко западали в душу бойцов. Чем тяжелее становилась жизнь, тем больше закалялось терпение людей, тем больше вырастала их приспособляемость к обстоятельствам и условиям службы.
— Нас легко не возьмешь! Хныкать мы не будем! — вслед за комиссаром Буткиным везде и всюду повторяли бойцы-агитаторы.
И как ни сурова была жизнь, именно в эти дни военврач Екатерина Тарасенко пережила немало трогательных минут, запомнившихся ей на всю жизнь.
Как-то раз сидела она в своей землянке. В маленькое оконце, разместившееся почти под самым потолком, как и у большинства землянок, вползали зимние сумерки. Тарасенко сидела в шинели, в шапке — в землянке было холодно. Едва смерилось, она зажгла лампу, задернула оконце светомаскировочной шторкой. От лампы потянуло теплом. Запахло керосиновой гарью. Девушка вытянула руки, согревая прихваченные морозом пальцы, наслаждаясь ручейками тепла, растекавшимся по телу. «Как бы хорошо сейчас оказаться в теплой комнате, с электрическим освещением, чистой постелью… А ведь все это было… И почему только человек не ценит по-настоящему, когда он имеет все это…» Тарасенко перебирала в памяти своих друзей, вспоминала отца, подсчитывала, сколько ей писем нужно написать в самое ближайшее время.
У землянки послышался хруст снега. Кто-то подошел к двери, но открывать ее не решался. Девушка насторожилась, подняла голову, выжидала. Хруст снега послышался вновь, потом негромко пальцем постучали в дверь.
— Войдите, пожалуйста!
Вошел Синеоков, командир второй роты. Он вошел как-то боком, смущенный, и несколько секунд стоял, не находя слов. При виде его у Екатерины сжалось сердце. «Начинается, — подумала она. — Пришел, по-видимому, сказать о тоске своего сердца. Надо опередить его и рассеять всякие надежды…»
— Извините, товарищ военврач, что я вторгся к вам в неположенное время, — заикаясь, проговорил Синеоков, продолжая стоять боком и что-то скрывая под полой шинели.
— Ничего, ничего, проходите, — не очень любезно, с подчеркнутым равнодушием проговорила Тарасенко.
— Видите ли… Я, собственно, мимоходом. Дело в том, что у вас в землянке довольно прохладно, — туманно и витиевато продолжал изъясняться Синеоков.
«Скажу-ка я ему сразу и без всяких обиняков: любезный товарищ, не терзайте свое сердце попусту, я влюблена в другого, он остался работать в Казани, в факультетских клиниках, а я уехала на восток. Но ничто — ни расстояние, ни время — не разлучит нас. Поймите это и успокойтесь».
— Хм, прохладно, — кашлянув, повторил Синеоков, — а нам как раз сегодня на роту топливо отпустили, ну, вот я и принес вам немного из своего пайка, — с большим трудом закончил Синеоков, вытянув из-под полы гладкое березовое полено.
— Что вы, товарищ лейтенант! Я ведь и сама получаю паек! — воскликнула Екатерина и про себя подумала: «Что он, по-товарищески это делает или решил таким способом покорить мое сердце?» — Напрасно вы беспокоитесь, товарищ лейтенант. Мы же с вами живем на глазах целого батальона. Люди могут расценить это превратно, — желая проверить свои опасения, с хитрецой проговорила Тарасенко.
— Ну что вы говорите?! Бойцы моей роты сегодня несколько раз ко мне обращались: «Товарищ лейтенант, отдайте наши дрова военврачу. Нас ведь все-таки много, а она одна», — сразу осмелев, неестественно громко заговорил Синеоков.
Выложить все свои доказательства он не успел. С улицы донесся скрип снега, а потом раздался легкий стук в дверь. Тарасенко крикнула:
— Войдите, пожалуйста!
Когда дверь открылась и ворвавшиеся в землянку густые клубы белого пара покатились по земляному полу к столику, Тарасенко и Синеоков увидели политрука Батракова, уполномоченного особого отдела. Он вошел, как и Синеоков, боком и что-то придерживал под полой шинели. Должно быть, оттого, что он не ожидал встретить здесь Синеокова, угрюмые, черные, как агат, глаза его сверкнули с изумлением и погасли под длинными ресницами. Однако, заметив в руке Синеокова березовое полено, Батраков быстро поборол смущение и, усмехнувшись, проговорил:
— Не отказывайтесь, товарищ военврач. Вы у нас одна, и мы это от всего сердца… — Батраков вытащил из-под полы шинели сосновый чурачок и положил его возле печки.
— Нет, право же, товарищи, так нельзя. Я такой же командир, как и вы, и мне неудобно быть в привилегированном положении. Я прошу забрать ваши дрова и больше этого не повторять, — проговорила Тарасенко сердито.
Синеоков и Батраков сконфузились, переглянулись и, желая во что бы то ни стало убедить девушку, заговорили в один голос. В это время в дверь постучали, и в землянку вошли посланцы третьей роты: Шлёнкин, Соколков и Подкорытов. Соколков держал кучку щепок. В руках Шлёнкина было два полена, а Подкорытов придерживал локтем свиток бересты.
— Товарищ военврач, разрешите обратиться, — прикладывая руку к шапке, проговорил Подкорытов.
