Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
– Понимаю… – только и нашелся ответить Алексей Сергеевич.
Глава четвертая
(Киев, июль – август 2009)
1Горобец, к немалому удивлению Алексея Сергеевича, не подвел с обещанными рекомендациями своему политическому наставнику. Им оказался довольно весомый по местечковым меркам промышленник, давным-давно оторвавшийся от былого избирательного участка и беспечно живший отдельной столичной жизнью. Он занимал в депутатской обойме партии то срединное положение, которое не позволяет претендовать на выход из тени и публичность, зато дает возможность сохранять определенный уровень авторитета в строю однопартийцев. Он был одним из тех, кто порой мелькает на телеэкране, но не в качестве спикера партии, с броской барской надменностью комментирующего ход междоусобиц, а лишь вскользь, за кадром, создавая своим обликом привлекательный фон избранным, удостоенным чести вещать. Он помогал ресурсами своей политической силе взамен за возможность безбоязненно заниматься своим делом.
При первом приближении он даже казался милым и импозантным: безвкусно, но исключительно богато одетый, гладко выбритый, уверенно двигающийся, с повадками весомого лица, и вместе с тем известный лишь небольшому кругу. Другими словами, даже увлеченный политикой телезритель затруднился бы назвать его фамилию, но покажись он где-нибудь в общественном месте, большинство людей приняло бы его за народного избранника или высокопоставленного чиновника.
Не прошло и недели после посещения свитого с размахом гнезда Птицы, как серия коротких телефонных согласований привела полковника Артеменко в небольшие, но довольно уютные апартаменты депутата Верховной Рады Андрея Андреевича Мишина. Небольшой кабинет, как выразился сам парламентарий, домашнего типа. Он находился на будто бы неприметной, маленькой и узкой, но довольно значительной для знающих толк в светской жизни Киева улице Малоподвальной. Стиснутая с одной стороны монументальными задворками Службы безопасности, а с другой – самобытным рассадником свободы – главной площадью страны, она привлекала многих бонз. Потому что ни бесчисленные туристы, ни столичные воздыхатели по романтичным встречам у фонтана, ни любители таинственных превращений Майдана независимости в гигантскую сцену государственного масштаба не заглядывали на узкую, кривую, замкнутую в себе Малоподвальную. Туда, конечно, достигали звуки мегафонов во время политических инсценировок, но были они столь приглушены, что создавалось впечатление, будто это лишь отзвуки жизни иного, средневекового королевства. Здешний мир находился под защитой невидимого колпака, оставаясь недостижимым для зловония разборок или экстатической эйфории разгоряченной толпы. Но особенно Малоподвальная могла бы гордиться своей дневной тишиной, когда она, вечно дремлющая, пребывала в состоянии ритуального спокойствия, похожего на глубокий религиозный транс. Именно в таких тихих уголках Киева и его окрестностей чаще всего и принимались эпохальные решения, претендующие на изменение направления развития всей запутавшейся страны.
Хотя Артеменко выехал за добрых сорок пять минут до намеченного времени встречи, привычно покружить по улицам ему не пришлось. Гудящий рой автомобилей в дорожной пробке на Владимирской изводил бессмысленной нервозностью, совершенно несвойственной для последних дней мая. Машины задыхались в гари, люди отгораживались от реальности фильтрами дорогих салонов, живя иллюзией своей неприкосновенности. Но состояние всеобщего асфальтового транса не лишило Артеменко привычной осмотрительности, хотя и заставило изрядно поволноваться в поиске места парковки. По правде говоря, он бы с удовольствием отказался от поездки на автомобиле, которая заняла в два раза больше пешеходного времени, но многолетняя привычка к комфорту заставляла морщиться даже от самой мысли глотать перемешанный с автомобильным угаром воздух накалившихся послеобеденных улиц. В такие дни у него часто появлялось ощущение всеобщей, включенной кем-то ради потехи духовки, и тогда волнами набегающие мысли пророчили надвигающиеся катаклизмы, делающие бессмысленными эти политические игрища.
Уже с первого взгляда, бегло брошенного на депутата украинского парламента, можно было без труда ответить на вопрос, кого так старательно копирует новоявленный кировоградский пан Петр Горобец. Все, что окружало Андрея Андреевича, как и его внешний облик, являлось кричащим подтверждением его общественной значимости, странной смесью банальной роскоши с недюжинными запросами нереализованной, претенциозной натуры. Пухлые кожаные кресла, несколько огромных и, по всей видимости, очень дорогих расписанных ваз, старинный торшер с абажуром приглушенно фиолетового цвета, наконец, совершенно несуразный для центра Киева обрамленный филигранно обработанным белым мрамором камин – все эмблемы одичалого, на манер новых русских, вкуса были собраны на невероятно маленьком пространстве. Артеменко живо составил свое мнение о новом знакомом. Индивидуум, жаждущий славы и общественно-политических побед. Мечтающий об успехах, достигнутых не на баррикадах, а тихим кабинетным сопением в церковной тиши. Похвально! Впрочем, все это Алексей Сергеевич уже видывал не раз и в Москве, и в Киеве, и лощеная, преимущественно лишенная вкуса атрибутика давно не вызывала в нем внутреннего трепета. Скорее, он профессиональным, фотографическим взглядом фиксировал особенности обстановки, ее огрехи, автоматически отыскивая необходимую ему для работы акцентуацию собеседника. Потому, когда Алексей Сергеевич вдруг увидел на стене многомерное полотно в тонкой изящной рамке с характерным почерком Яблонской, он несколько удивился. Еще больше внутренне сдерживаемых эмоций вызвало в нем содержимое небольшого, но незаурядно выполненного шкафа из резного красного дерева и стекла. С его полок на русского украинца Артеменко в упор смотрели не только труды Макиавелли и Ницше, но и наставления Грушевского, а также совершенно сбивающие с толку статьи Симона Петлюры. Да и сам Мишин был явно не прост и выделялся не только безумно дорогими туфлями столичного щеголя и оригинальным, слишком ярким галстуком. Рисованный, искусственно приобретенный и годами оттачиваемый аристократизм был нанесен на его облик неизгладимыми мазками. Даже мешковатость фигуры, некрасивая сутуловатость, безвольное брюшко, позорно выпирающее слишком большой складкой белоснежной рубашки, и агрессивный ястребиный нос не умаляли его позерства. Голос его был приветливым и мягким, а манера говорить – неспешной; такую можно встретить у умиротворенных профессоров, живущих в своем уютном, просторном, воображаемом мире, который почти никогда не пересекается с реальным. Потому его внешность, сплошь сотканная из противоречий, казалась обманчивой. Одна, казалось бы малозначительная, деталь во внешнем облике Мишина несколько удивила и даже шокировала полковника Артеменко. Маленькие черные волоски диковинным образом нелепо выглядывали из обеих ноздрей крупного носа народного депутата, а когда он неловко повернул голову, то Алексей Сергеевич заметил парочку таких же предательски торчащих волосинок из его ушной раковины. Это необъяснимое несоответствие образа так не вязалось с напыщенностью обстановки и ухоженностью самого Андрея Андреевича, что Артеменко усмотрел в нем признак неисправимого селянства. Подобным нередко грешили те, кто в эпоху перемен путем смутных манипуляций быстро приобретали капиталы, покупали репутацию, должности и звания, но так и не могли избавиться от мучительного шлейфа происхождения и сомнительного воспитания в школах, где органично уживались рисованные плакаты с портретами Леонида Ильича, комсомольская матерщина и безобразно застывшие, искусственные локоны гнусавой директрисы.
Первая их встреча носила как бы протокольный характер; они вежливо обменялись некими малозначимыми заявлениями о намерениях. Андрей Андреевич был прохладно вежлив, хотя и коробил порой вычурными фразами. И все же уже после первой встречи у Алексея Сергеевича почему-то возникло ощущение, что Андрей Андреевич принципиально иной человек, несхожий с теми, кого он встречал до этого. Он уловил в Мишине совершенно несвойственные нынешним политикам и чиновникам черты, которые, как кости дистрофика, выпирали из его натуры чудовищным противоречием. Алексею Сергеевичу показалось, что жизнь Мишина по обязательным правилам политического фатовства несколько тяготит его. Нет, вся мишура была при нем: часы «Ролекс», телефон «Верту», до тошнотворного блеска натертый «мерседес», длинноногая, когтистая секретарша, поющая глубоким томным голосом заученные телефонные ответы. Мишин не отвергал принятые его кругом фетиши. И не мог играть вне правил, иначе тотчас оказался бы на обочине.
