Овидий Горчаков - Вне закона
— Только ты мне, это самое, шею не сломай! — успел только крикнуть Иванов. Мотоцикл сорвался с места и, оглушительно тарахтя, кашляя, стреляя облачками дыма, сломя голову умчал размечтавшегося начальника штаба.
В самсоновском шалаше разливался патефон: «Твои глаза, как море голубое…» Ольга обожает оперетту. Из шалаша третьего взвода выполз Васька Гущин: «Разбудили, черти!»
Солнце жарит вовсю. Я скинул мундир, рубашку.
— Чудак у нас начштаба! — осторожно заметил я Самарину.
Самарин пришел в отряд с Ивановым, был у него разведчиком до того, как тот выклянчил себе пост начальника штаба и передал разведку Ефимову. Я не знал, как Самарин относится к Иванову-Суворову.
— Испортился он у Самсонова, — ответил Самарин. — В Суворовы махнул. Сын казармы — он ведь беспризорник бывший, в воинской части воспитывался. Поначалу держал себя в руках, а теперь совсем распоясался. Командир-то у них разбился при выброске. Дело свое Иванов знает, но трусоват и как человек — ни к черту! И шантажист — верхом на рации своей в рай попасть хочет. Тоже за властью гонится.
— А как ты на его приказ против мародерства смотришь? — спросил я, имея в виду нашумевший в отряде приказ начштаба, в котором он сулил самое суровое наказание за несдачу трофеев в штаб. Случаи несдачи и в самом деле были — выяснилось, что двое хозяйственных местных парней — таких у нас называют «торбочниками» — что ни попало в торбу суют, а потом домой, семье тащат.
— Приказ мародера, — сухо ответил на мой вопрос Самарин.
Действительно, скверное новшество начштаба имело одну лишь цель — не участвуя лично в таком опасном деле, как добывание трофеев, Иванов повелел доставлять все без исключения трофейное добро в штаб, то есть в его, Иванова-Суворова, распоряжение.
Этот приказ выполняется далеко не блестяще: бойцы видят, что штаб попросту присваивает себе трофеи. А ведь их можно было бы использовать для поощрения отличившихся бойцов.
Приказом, направленным якобы против мародерства, Иванов громогласно объявил себя единственным в отряде мародером, мародерствующим со всеми удобствами. Да Самсонов еще вставил в приказ оскорбительный пункт о сдаче в штаб всех конфискованных ценностей — золота, драгоценностей, денег, посулив за утайку ценностей расстрел.
— Прихожу я золото в штаб сдавать, — жаловался Щелкунов, — а Самсонов с Ивановым на меня волком смотрят — не припрятал ли. Как на жулика смотрят. Как тут воевать без доверия?!
Пугавшая меня поначалу трофейная лихорадка не стала эпидемией. Только чистоплюй мог назвать партизанский способ добывания оружия и обмундирования мародерством… Трофеи — главный, подчас единственный источник вооружения и обмундирования. Часы тоже нужны каждому, а если кое-кто и носит по несколько штук часов, то делается это для шику, носят часы как медали. Их наличие говорит о том, что их обладатель — человек отважный, первым выбегающий на шоссе из засады, первым врывающийся в гарнизон. Партизаны с легким сердцем теряют свои трофеи, бросают их, дарят друзьям, раздают в деревнях, меняют на жратву и почти все любят «смахивать» свои трофеи на чужие. «Смахивание» — увлекательная игра. После удачной крупной операции то у одного, то у другого шалаша образуются группки партизан. Не смолкает смех. «Смахнем не глядя», — и вот двое зажимают в кулаке свои часы, потом передают друг другу, рассматривают. И часто один, визжа от смеха, потрясая серебряными часами, хватается за живот, другой ошарашенно ухмыляется, обнаружив в руке компас, винтовочный патрон или еловую шишку. Партизанский кодекс чести запрещает показывать в таких случаях свою обиду. Презрение к «барахлу» доходит до того, что многие, подобно Щелкунову, стреляют по мишеням — «анкерам» и «цилиндрам». Часы — самый ходкий товар. Деньги ничего не стоят. На них только в карты играть, да и то не взаправду, а понарошку — что на них купишь! Только автомат вот ни за какие часы не купишь…
— Куда это Гущин с минерами отправляется? — спросил вдруг Самарин.
Я увидел, приподнявшись, привычную сценку: группа партизан выезжает на операцию. Пустые подводы. Рядом шагают «в полном боевом» десяток партизан. Схлынет на минуту лагерный шум, и каждый смутно чувствует торжественность этой минуты — друзья уходят на задание. Отдыхающие под деревьями поднимают головы, останавливается санитарка, шагающая с ведром к реке; партизан, колющий на кухне дрова, опускает колун, вытирает кистью лоб. Редкие реплики звучат громко, чуть-чуть натянуто…
— Не забудь, Васька, табачку прихватить, ежели попадется! И лезвий для бритья!
— Далече, хлопцы? Гляди, тезка, не накройся там, в моем плаще-то!
— Автопарк пополнять пойдем. За новой машиной. И полицаев потрошить.
— Смотрите коней своих немцам не оставьте!
— Гаврюх! Гуталин, может, попадется — сапоги совсем залубенели!
— Эй, Киселев! Гроза немецких оккупантов! Сапоги каши просят…
— Карты не мешай, доиграем вечером. Запомни, трефа козыри!..
— Может, парабел, Черный, достанешь? Я тебе «Омегу» дам за него. Идет?
Как всегда, среди провожающих и врач наш Никитич:
— Ребята! Христом-богом… Не забудьте, ежели попадутся… Насчет медикаментов…
— …Перевязочный материал, инструменты!.. — подхватывают ребята. — Не забудем, Никитич.
— Обещали, подлецы, десять бочек арестантов, а что привезли? Пять наборов ветеринарных инструментов, три — акушерских!..
За деревьями долго не замирает гогот…
Ушли… Ушли Сазонов, Шорин, Терентьев, ушел пулеметчик Баженов, не доигравший партии в «тысячу»… И остановившийся на миг лагерный механизм снова заработал полным ходом.
Самарин вдруг посмотрел мне в глаза и сказал:
— Ты шпионку в Рябиновке расстрелял?
Я похолодел:
— Да, я.
— Правильно сделал, Витя. Мы не допустили бы ошибки в таком деле.
— «Мы»? — переспросил я. — Кто это «мы»?
— Коммунисты. — ответил Самарин, — твои старшие товарищи. В отрядах у нас много верных друзей. В дальнейшем всегда советуйся с нами. Идет, дружище?
— Идет! — ответил я и горячо и порывисто пожал руку Самарина.
Много верных друзей!.. А еще недавно я невольно смотрел на всех с недоверием и подозрением, томился в одиночестве. Так продолжал я прозревать… Я и прежде не был слепым, но мир мой был миром дальтоника: я различал только два цвета — белый и черный, видел только светлое и темное. Мир представимся мне двухмерным и плоскостным, без глубины и перспективы, как детский рисунок. Потом оглушили, ослепили меня грозные, почти невыносимые испытания. Что удивительного в том, что я надел поначалу черные очки. Удивительно другое — как быстро с помощью друзей удалось сбросить их! И вот мир широко раздвинул передо мной горизонты, стал объемным, налился бесчисленными красками и оттенками. Во всем этом богатейшем разнообразии оказалось много хорошего и много плохого, много несовершенного и много незавоеванного. Этот мир бросал вызов: сулил радость, и горе, и, возможно, скорую нелегкую смерть. И с верой в правоту своего дела, с просветленным взором принимал я этот вызов.
К штабному шалашу мягко подкатила незнакомая мне бричка на высоких колесах с рессорами. Ее быстро окружили партизаны. От толпы отделился Володька Щелкунов. Я окликнул его:
— Что там, Длинный, за гости у Самсонова?
Сережка Ломов, комиссар бажуковской группы, из-за Прони, — ответил Щелкунов. — Я с Боковым к ним за Проню ездил. Раненого десантника привез. Смирнова Юрку. Лежит очкарик как тень Гамлета. Лечиться у нас будет. Бажукову там за Проней фрицы покоя не дают. — Владимир подошел к нам, и мы потеснились, дав ему место на плащ-палатке. — Этот Юрка малахольный какой-то… Помнишь, как он чуть не угробил всех нас на занятиях в Измайловском парке? Размахнулся, как девчонка, и бросил РГД себе под ноги?
— Еще бы! Помню! — Жизнь на Красноказарменной вспоминается всеми десантниками нашей части с особой любовью и охотой.
— Хорошо, что граната в яму угодила, а мы успели залечь и Смирнова с ног сбить, а то не видать бы нам немецкого тыла, — продолжал Щелкунов, глядя на Самарина. — Сколько он, бедняга, нарядов отмахал! А помнишь, Витя, как он через «коня» прыгал? Умора! Разбежится — и хлоп задом по концу? А в физ-зале какие номера откалывал, а? А на зарядке утренней? Умора! Помнишь, мы каждое утро бегали по пять километров? Мы уж все к обеду готовимся, а он является наконец. На рубахе соль выступила, очки запотели. Три наряда вне очереди схлопотал! Но уж зато какой старательный был! Раз все в кино сидят, а я Кухарченко на «губе» охраняю… Вижу — елки-палки!.. — Смирнов на дворе через «кобылу» сигает, и все об конец, об конец задом шлепается.
— И чего его в часть взяли? — сказал я. — Какой он диверсант!
— А как было не взять? — усмехнулся Щелкунов. — Отличник, дисциплинка, все осоавиахимовские газы назубок знал, активный комсомолец, член бюро, стенгазету выпускал. Маркса наизусть страницами чешет. Победитель на физико-математи ческой олимпиаде. К анкете не подкопаешься, характеристика что надо. Только вот комплекция больно интеллигентная. Чересчур заучился он, зачитался. И всегда у этого вундеркинда книжки в карманах торчали, все больше по философской части. Наши в волейбол гоняют, в самоволку бегают, а Смирнов «Анти-Дюринга», вот те крест, читает. Он и в тыл врага с книжкой под мышкой полетел. Фрицы бедняге очередь разрывных в спину вкатили. Я с Боковым недавно к Бажукову ездил. Лежит Смирнов у них в шалаше и стихи пописывает. Бажуков ревмя от него ревет. Заместо диверсанта, говорит, поэта подсунули! Лежит в шалаше, дышит еле-еле — легкие-то пробиты — и знай себе стихи строчит. Бажуков разозлился, вырвал у него тетрадку. Тут тебе, говорит, не Союз писателей, выздоравливать надо, не за стихи тебя кормят. Так что вы думаете, Смирнов свою порцию каждый раз тихонько обратно в НЗ совал — голодуха у них была. А ребята приметили этот его трюк. Бажуков еще пуще раскипятился: это все равно что самострел, кричит. Голодовку, сучий хвост, объявляешь? И велел его под присмотром кормить и тетрадку ему отдал: черт с тобой, говорит, пиши!
