Владимир Корнилов - Годины

Дора Павловна, стоя у плиты, проследила за движением его рук, сказала, не пытаясь даже смягчить жестокий смысл своих слов:

— Ничего не поделаешь, Алеша. Надо уметь мужественно переносить эгоизм чужого счастья. Счастливые, к сожалению, не думают о других и всеми силами отвоевывают для любви не только медовый месяц. — Удерживая на нем взгляд своих темных строгих глаз, договорила: — Надеюсь, теперь вы понимаете мои нынешние материнские заботы?

Да, Дору Павловну он уже понял. Он еще не видел Нину, слова не сказал Юрочке, а Дора Павловна уже внушала ему, что в этом доме он только гость и никаких надежд на возврат былых близких отношений между ним и завязавшейся молодой семьей быть у него не должно. Молча, с какой-то даже усмешливостью наблюдал он, как Дора Павловна ходила по кухне, в нетерпении мяла пальцами ладони. Ему казалось, она не находит слов, приличествующих их встрече, но желания помочь ей в ее затруднении у него не было.

Дора Павловна направилась к двери комнаты, в которой все еще слышались шепот и суета, возвышая голос, сказала:

— У меня нет времени! — Потом пожаловалась не то себе, не то Алеше: — Как дети! Все еще дети…

Она подошла к холодной печи, сняла с керосинки, стоявшей на плите, тихо шумевший чайник, задула огонь. Запахом копоти напахнуло на Алешу, и по каким-то непостижимым законам памяти он вдруг увидел зачерненные пожаром стены полуразрушенного завода, где все они, плененные солдаты и командиры, ждали своей участи, грязный бетонный пол, в углу прислоненного к стене дядю Мишу с раскинутыми босыми ногами, и услышал полубезумный зов: «Алеша!..» — и захлебывающийся от торопливости и слабости, его голос. В мгновенном виденье все это вдруг оказалось здесь, у холодной печи, рядом с Дорой Павловной, и Алеша даже замер, даже холод почувствовал в висках от отчетливости того, что увидел. Самого главного Дора Павловна могла и не знать, она могла не знать, что дядя Миша жив, что он в Ленинграде, что письмо об этом невероятном событии уже лежит в маминой резной шкатулке, вместе с его фронтовыми письмами!.. То, что явилось из памяти Алеши, было так близко этому дому, что, еще не поборов волнения, он неожиданно для себя спросил:

— Дора Павловна, скажите, Юрочка так ничего и не узнал о своем отце?..

— Что? Что вы сказали?! — Дора Павловна подходила, вглядываясь ему в глаза настороженным взглядом.

— Вы что-то знаете? — спросила она тихо, так тихо, что он понял ее скорее по движению губ.

Алеше стало не по себе, вторгаться с чужими тайнами в чужую жизнь он не имел права. И, отвечая настороженному взгляду Доры Павловны, отрицательно покачал головой.

Дора Павловна медленными шагами дошла до порога, повернулась, еще раз внимательно взглянула на Алешу.

— Что же, все может быть, — сказала она рассеянно. — Порой мы излишне чувствительны к своему прошлому. Мы почему-то забываем непреложный закон бытия: у каждого есть только одна реальность — реальность настоящего… — Она молча прошла несколько шагов, воскликнула: — Нет, это невероятно! Даже думать об этом глупо. Разумеется, глупо! — Она с трудом одолевала раздражающую ее мысль. — Нет, так можно дойти и до мистики! — Дора Павловна взяла себя в руки. Смягчая взгляд, посмотрела на Алешу, как будто только теперь по-настоящему увидела его.

— Простите, Алеша, — сказала она, усталым движением руки оглаживая лоб и глаза. — Я все о себе. Но за вашими плечами своя нелегкая жизнь. Вернуться без ног… Это же страшно!.. Если бы Юрочка…

Алеша видел, как Дора Павловна побледнела. Он, сжал губы, протестующе повел головой, стараясь остановить напрасный разговор. Дора Павловна, кажется, его поняла. Некоторое время ходила молча, сделала движение к двери, поторопить молодых, но раздумала. Подошла к столу, оперлась о край, спросила, устремив взгляд в окно:

— Скажите, Алеша, приходилось ли лично вам проявлять на фронте жестокость?

Алеша удивленно взглянул на Дору Павловну. Нет, Юрочкина мать, кажется, не изменилась, по-прежнему она жила в своем довоенном мире. Он пожал плечами, ответил угрюмо:

— Война, Дора Павловна, сама по себе, в любых проявлениях — жестокость.

— Прекрасно сказано! — Дора Павловна смотрела на него с новым для нее чувством одобрения. — Надеюсь, вы знаете, что война определяется как продолжение политики? Иными средствами, но — продолжение?.. Если жестокость признается в войне, то справедлива она и в политике?.. А значит, и в жизни?.. Нет ли в нашей жизни постоянного, не всеми видимого фронта? Не должен ли каждый из нас и в мирной жизни оставаться солдатам? Вы не согласны с подобным утверждением?..

Алеша с трудом высвобождался из-под властной, подавляющей логики Доры Павловны. Опять Дора Павловна возвращалась к своей как будто преследующей мысли. Он помнил, он хорошо помнил, как в один из дней еще мирной жизни, в этом доме и, кажется, за этим же столом она говорила им с Юрочкой о борьбе и праве на жестокость. «Да, мир Доры Павловны все тот же, — думал Алеша, крепче охватывая костыль, вжимаясь щекой в деревянную его шершавость. — Как хочется ей подтвердить свой житейский принцип опытом солдата, вернувшегося с войны! Не хочет, не может она понять, что жестокость в жизни не то же самое, что жестокость в войне…»

Алеше казалось, что Дору Павловну он понял, и, смягчая свое несогласие, осторожно ответил:

— Жестокость к врагу я признаю, Дора Павловна. Но бороться со злом — это бороться не с человеком, а за доброе в человеке…

— Вы так думаете? — Глаза Доры Павловны сузились, крылья аккуратного прямого носа напряглись, все ее холодной красоты лицо сделалось похожим на лицо прицеливающегося и уже готового выстрелить человека. — Почему же на войне убивали людей, а не зло в людях?! — Взгляд Доры Павловны был по-прежнему устремлен в окно, на какую-то одной ей видимую точку в пространстве над соседними домами.

Дора Павловна была сосредоточена на себе, на своих, беспокоящих ее мыслях, но Алеша чувствовал, что этой властной женщине все-таки не все равно, что ответит он. Он хотел объяснить Доре Павловне, что война не решает вопросов самой жизни, что в войне они лишь отстаивали право жить по своим законам, что теперь, после войны, они снова оказались перед жизнью, и каждому теперь снова думать, как жить, и мучиться вопросами добра, справедливости и человеческого счастья, но объяснить он не успел, — дверь от решительного толчка Юрочкиной руки распахнулась, и в кухню с приготовленной радостно-невинной улыбкой, клоня к плечу голову, вошла в сопровождении сияющего Юрочки Нина.

— Ну, Алеша, что же ты молчишь?! Ну, рассказывай, как ты жил, что было у тебя в эти невеселые годы?.. — Ниночка по девичьей своей привычке морщила нос, приподнимала брови, старательно моргала ресницами, обадривала его улыбкой. А Алеша, будто окаменев, смотрел затуманенными глазами и повторял про себя одну-единственную фразу, которая почему-то именно сейчас явилась к нему из его школьных дневников: «Дивно хороши у Ниночки волосы!.. Дивно хороши у Ниночки волосы!..» — и слова эти как будто вырывали его из годин войны и смыкали прошлое с настоящим. Ниночка сидела почти рядом, разделял их только угол стола. Вытянутой руки хватило бы, чтобы дотронуться до ее волос, нежной шеи, как делал он когда-то, робкими прикосновениями выражая то, что не умел, что всегда стеснялся высказать словами. Он видел в одном из завитков ее волос, по-новому подколотых над правым ухом, застрявший там крохотный обрывочек газеты. Ниночка, наверное, тоже, как делали это девчонки из санвзвода, накручивала волосы на газетные жгутики, и была, наверное, в этих жгутиках, когда он подъехал к дому, и, в спешке раскручивая, расчесывая волосы, не заметила этого малого обрывочка. Будь это в прошлом, он протянул бы руку, виноватясь улыбкой, убрал бы из ее волос этот трогательный след ее забот, и, наверное, они бы вместе посмеялись, счастливые своей доверчивостью друг к другу. Но прошлого не было. Была только память о прошлом. И разделял их не угол стола. Рядом был Юрочка, ее муж, и вынуть соринку из Ниночкиных волос было его правом. Он мог встать, подойти к Ниночке, прижаться щекой к ее волосам, мог обнять, мог даже поцеловать!.. Он все мог, этот счастливчик Юрочка! Нет, не углом старинного массивного стола Алеша был отделен от Ниночки. Людей разделяют не вещи. Не стены домов. Не пространства земли и неба. Людей разделяют условности. И если человек принимает их и следует им — они крепче стен, неодолимее расстояний!..

— Ну, не молчи, Алеша! Ну, расскажи, как ты воевал?! — Ниночка в старании расшевелить его протянула к нему руку, но не дотронулась, — под быстрым взглядом Юрочки вскинула локти, поправила волосы.

— Ну, Алеша!..

Юрочка, навалившись боком на стол, наблюдал Алешу с каким-то притаенным любопытством. Был он в том особенном состоянии, в котором обычно бывают молодые мужья в счастливо начавшихся супружеских отношениях. Какая-то не свойственная ему медлительность, какая-то даже леность проглядывала в его движениях, когда он пододвигал себе стул, или садился, или, подперев голову рукой, не глядя, перелистывал страницы лежащей на столе книги. Время от времени, по какому-то неясному побуждению, он поднимал свои лучистые глаза, смотрел на Алешу, как будто издали, из прошлых лет, и можно было уловить в его взгляде снисходительность удачливо устроившегося в жизни человека.