За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
Павел Андреевич пробовал уговорить их, объяснял, что жить нужно по-справедливому и доброму; как-то раз он вышел из себя, замахнулся кулаком, разбил розовое блюдо и чашку, из которой восемнадцать лет пил чай, грозил выгнать и грозил сам уйти. Но, видимо, ему стало ясно, что он лишь себя изведет, а делу не поможет – ни силой, ни добром.
Вначале Варвара Александровна говорила, что не его забота вмешиваться в бабьи свары, но когда он перестал вмешиваться, она то и дело корила его:
– Ты что ж, не видишь, что ли, ты что ж не скажешь ей!
– Уйди, – говорил он.
Вот с этой Наташей ей предстояло совершить тяжелый путь. Но о будущем ей трудно было думать – таким безрадостным казалось оно.
7
Смена работала восемнадцать часов. От грохота и гула содрогалась высокая железная коробка мартеновского цеха. Этот грохот шел из соседних цехов и с заводского двора. Его рождал прокат, где застывающие мерцающие сизые плиты и листы теряли немоту, присущую жидкой стали, гремели и звенели молодыми, вдруг обретенными голосами. Грохот рождали тяжкие пневматические молоты, сминавшие прыщущие искрами, сочные, помидорно-красные слитки металла. Этот грохот рождался стальными чушками, падавшими на товарные платформы, выложенные рельсами, чтобы предохранить дерево от еще горячего, неостывшего металла. И рядом с железным грохотом рождался гул моторов и вентиляторов, скрежет и звон цепей, волочивших сталь…
В цехе стоял сухой жар. В нем не было ни молекулы влаги, белая сухая метелица бесшумно мерцала в каменном ранжире печей, стоявших в высоком полусумраке цеха. Колючая пыль, поднятая внезапным, врывающимся с Волги сквозняком, ударяла в лицо рабочим. Сталь лилась в изложницы, и вдруг сумеречный воздух наполнялся облаком стремительных искр, в краткую секунду своей прекрасной и бесполезной жизни подобных то безумной белой мошкаре, то опадающим лепесткам цветущей вишни. Иногда искры садились на плечи и руки рабочих и, казалось, не гасли, а, наоборот, рождались на этих разгоряченных работой людях.
Некоторые рабочие, собираясь передохнуть, подкладывали под голову кепку, а ватник стлали на кирпичи либо на чушку металла: в этом железном цехе не было мягкого дерева и земли, а лишь сталь, чугун и камень.
Отдыхавших людей клонило ко сну от постоянного грохота. Потревожить, поднять их мог внезапный приход тишины. Тишина в этом цехе могла быть лишь тишиной смерти либо тревоги и бури. В грохоте жил покой завода.
Работавшие подошли к границе человеческой выносливости. Лица их потемнели, щеки ввалились, глаза воспалились. Состояние многих рабочих можно было, несмотря на все это, назвать счастливым, – в эти часы беспрерывного ночного и дневного тяжелого труда они переживали чувство свободы и вдохновения борьбы.
В заводской конторе жгли архивы – отчеты о выработке прошлых лет, жгли планы. Подобно солдату, вступившему в свой смертный бой и не думающему ни о том, что ждет его через год, ни о прошлых волнениях своей жизни, огромный металлургический завод жил жизнью сегодняшнего дня.
Сталь, выплавленная сталеварами на «Красном Октябре», тут же рядом, на Тракторном и «Баррикадах», рождала броневые плиты танков, стволы пушек и тяжелых минометов. День и ночь уходили танки своим ходом на фронт, день и ночь пылили грузовики и тягачи, тянувшие к Дону орудия. Прочная связь объединяла тех артиллеристов, башенных стрелков, которые огнем орудий, гусеницами тяжелых танков отбивали натиск прущего на Сталинград противника, с теми сотнями и тысячами рабочих, мужчин и женщин, стариков и молодых, которые в нескольких десятках километров от линии фронта трудились на заводах. Это было простое и ясное единство, единая, глубоко эшелонированная оборона.
Под утро в цех пришел директор завода, полнотелый человек в синей длинной гимнастерке, в мягких шевровых сапогах.
Рабочие, шутя, говорили, что директор бреется дважды в день, а сапоги начищает перед каждой сменой, три раза в сутки. Но теперь, видимо, он сапог не чистил и не брился, его щеки поросли темной щетиной.
Директор знал, каким будет завод через пять лет, он знал, какого качества придет сырье, какие заказы придут осенью, а какие к весне. Он знал, как будет обстоять дело со снабжением электроэнергией, откуда придет лом и что будут завозить в промтоварные и продовольственные распределители. Он ездил в Москву, Москва звонила ему по телефону, с ним совещался первый секретарь обкома. От него зависело хорошее и плохое: квартиры, денежные премии, продвижение по службе, выговоры, увольнения.
Заводские инженеры, главный бухгалтер, главный технолог, начальники цехов говорили: «Обещаю попросить директора»; «Доложу вашу просьбу директору»; «Надеюсь, директор поможет», либо, наоборот, грозили директорским гневом: «Представлю директору на увольнение».
Он прошел по цеху и остановился возле Андреева.
Их окружили рабочие.
И тот вопрос, который обычно задавал директор, приходя в цех, на этот раз строго задал рабочий:
– Как работа? Как дело?
– Положение тяжелей с каждым часом, – ответил директор. Он сказал, что металл, обращенный в танки, уходя с заводского двора, через 14–16 часов уже воюет с немцами, что крупная воинская часть, получившая ответственное задание, потеряла технику во время авиационного налета и от сверхплановой выдачи металла зависит многое – солдаты ждут. Сказал, что людей не хватает, некого ставить на работу. Коммунисты, сотни лучших людей уходят в армию.
– Устали, товарищ? – спросил он, поглядев прямо в глаза Андрееву.
– Кто теперь отдыхает, – ответил Андреев и тут же спросил: – Остаться на вторую смену?
– Надо остаться, – ответил директор.
Он не приказывал, он в эту минуту был не только директором завода. Сила его была не в том, что он может дать премию, прославить, представить к награждению медалью либо, наоборот, взыскать, перевести на низший разряд, – разве в такие дни все это имело значение?
И он понимал это, оглядывая лица людей, стоявших возле него. Он знал, что на заводе работают не только идеальные, влюбленные в труд люди. Среди рабочих имелись люди, работавшие без души, по необходимости. Имелись равнодушные и безразличные, имелись люди, решившие, что у завода нет и не будет завтрашнего дня, имелись такие, которые умение ладить с начальством ставили выше умения работать.
Он поглядел на Андреева.
Белое пламя освещало нахмуренный лоб, и лицо его поблескивало так же, как поблескивали покрытые копотью балки перекрытий.
Андреев словно нес в себе главное правило жизни и работы. Нечто более важное и сильное, чем личные интересы и тревоги, торжествовало в жизни в эти дни – главное естественно и просто брало верх в решающий час народной судьбы.
Андреев сказал:
– Какой же может быть разговор, останемся, уж коли так, останемся.
Пожилая женщина в брезентовой куртке, с головой, повязанной красной
