Абрам Вольф - В чужой стране
Пятая и шестая группы действовали под командованием старшего лейтенанта Ольшевского в местности Хасселт, Диет.
Десять процентов их состава осталось на поле битвы.
Настоящее удостоверение им выдано в знак благодарности бельгийских партизан за их превосходную деятельность.
Национальный комендант Р. Диспи.
На Родину
Прощаться со своими бельгийскими друзьями ездили все партизаны бригады. У каждого был в Бельгии близкий сердечный друг, друг, который останется в его сердце до последнего часа жизни.
Делегация от четвертого отряда — в ее составе были Трефилов, Тюрморезов, Чалов и Новоженов — побывала на шахте Айсден, встретилась с Иваном Ольшанским, Антуаном Кесслером, Стефаном Видзинеким, Альбертом Переном и другими шахтерами, с которыми русские работали в забоях. В кафе, за кружкой пива, они вспомнили, как вместе устраивали диверсии, водили за нос «этих чертовых бошей», как готовили побеги. Беседа была шумной, горячей, веселой. Наблюдая за ними со стороны, можно было подумать, что эти люди вспоминают о чем-то приятном, радостном.
На обратном пути делегация в полном составе явилась к Елене Янсеен. Нужно ли рассказывать, с какой радостью Елена встретила своих «сыновей»? По ее щекам катились слезы.
Когда все поднялись на второй этаж, в комнату, где раньше скрывались партизаны, Трефилов подошел к одной из стен, постучал.
— Мать, что же вы не уберете перегородку? Больше этот тайник нам не понадобится! — Трефилов приподнял обои, открыл дверь в тайник, заглянул в него: узкие нары, устроенные в три яруса, были целы. — А ну, орлы, за работу! Мы строили, нам и убирать… Давай, Мать, топор!
— Нет, нет! — Елена замотала головой. — Нет, Виталий… Пусть это останется. Когда ко мне будут приходить люди, я им буду показывать этот тайник. — Я приведу их в эту комнату и скажу: смотрите, здесь жили русские…
Поезд, расцвеченный флагами, украшенный портретами и гирляндами цветов, с бешеной скоростью мчит на юг, к морю, пересекая живописную равнину, освещенную лучами заходящего солнца.
Вдалеке показалась гряда мягко очерченных зеленых холмов. На их склонах виднеются домики — рыжие и серые коробочки. От полотна железной дороги и до самых холмов — сады, виноградники, поля, снова сады. Между ними бегут ленты дорог, обрамленные темными цепочками каштанов, тополей, сосен, елей.
Дядькин стоит у открытого окна, смотрит на землю Франции, такую прекрасную в весеннем цветении, а мысли его далеко-далеко — там, в России… И сердце бьется так сильно и часто, радостно и тревожно. Что ждет его дома? Три года он был на чужбине…
Трефилов, подставив лицо упругому, душистому ветру, бьющему в окно, говорит задумчиво:
— Какая она теперь, наша земля? Сколько городов и сел уничтожено, сожжено… Нелегко будет все это восстановить!
— Восстановим! Быстро восстановим… Такая сила в народе! — Дядькин, волнуясь, закурил. — Я в деревню вернусь. Я ведь зоотехник… В сельском хозяйстве сейчас самые большие трудности…
Поезд с ходу пролетает небольшую станцию. Рабочие, ремонтирующие путь, приветливо улыбаются, кивают головами. Один из них выдергивает из земли сигнальный красный флажок, несколько раз взмахивает им над головой, а затем вскидывает руку, крепко сжатую в кулак. Он стоит так до тех пор, пока поезд не скрывается за дальним поворотом, не стихает его грохот.
Снова равнина, поля. Ветер доносит запах моря. Скоро Марсель…
* * *Прибыв в порт, бригада построилась вдоль причальной стенки, близ громадного, ослепительно белого корабля, прибывшего в Марсель, чтобы принять на борт русских партизан.
Появился Дядькин. Окинув взглядом четкий строй, сорвал с головы кепку, крикнул чужим, хриплым голосом:
— Товарищи солдаты и офицеры, боевые друзья!.. — Он задохнулся, сжал в кулаке кепку. Партизаны стояли не шелохнувшись. Было слышно, как шелестит на легком ветру шелк боевого знамени. Справившись с волнением, Дядькин заговорил громким, твердым голосом: — Настал долгожданный час — мы едем на Родину! В эту историческую, незабываемую для нас минуту я хочу сказать вам нот что. Все эти годы Советская Родина была в нашем сердце. Мы не изменили ей, нашей Отчизне. Во имя ее свободы мы сражались с врагами здесь, на чужой земле.
Много наших товарищей похоронено на чужбине. Почтим их память.
Партизаны сняли кепки, шляпы, береты. Долго стояли в суровом молчании.
— Через несколько дней мы будем в Одессе, — снова зазвучал голос Дядькина. — Красная Армия, штурмует Берлин… Если нам доведется, — двинемся на фронт добивать врага. Если Родина прикажет идти работать, строить, восстанавливать хозяйство, — пойдем. Поклянемся же в этот час друг перед другом, перед боевым знаменем нашей славной бригады, что никогда не уроним нашей солдатской, партизанской чести, что никогда не угаснет в наших сердцах тот священный огонь, что поднял нас с вами на подвиги, дал силы бороться и побеждать…
Над портом, над притихшим морем зазвучал государственный гимн СССР. Партизаны пели. В глазах у них блестели слезы.
Гимн исполнен. Дядькин подает команду, и первая рота под звуки марша поднимается по трапу. Впереди идут знаменосцы…
Дядькин стоит неподвижно, провожает взглядом роты.
— Пойдем, Иван Афанасьевич! — Трефилов трогает за руку Дядькина.
— Да, идем!
Он легко поднимается по крутому трапу, а сердце стучит: на Родину! на Родину! на Родину!
Пятнадцать лет спустя. Вместо эпилога
Три часа назад самолет «ТУ-104» поднялся с московского аэродрома, и вот уже под крылом могучего лайнера — столица Бельгии Брюссель. Тонкими паутинками поблескивают каналы, все отчетливее вырисовываются островерхие башни старинных зданий — замков. Земля окутана синей дымкой, кажется, что эти причудливые, сказочные башни поднимаются навстречу из морской пучины.
Шукшин прижался лбом к холодному стеклу, глядит на город. Он весь охвачен волнением. «Неужели уже прошло пятнадцать лет с тех пор, как я сражался здесь, на этой земле? Кажется, все это было совсем недавно, вчера…»
Самолет уже несется над аэродромом, минута — и колеса касаются земли. Справа большая группа людей. Это бельгийцы пришли встретить советскую делегацию, прибывшую на празднование 15-летия освобождения Бельгии от фашистских оккупантов.
Шукшин, спускаясь по трапу, вглядывается в толпу людей, устремившихся к самолету. Улыбки, цветы, вскинутые вверх шляпы, трепещущие ладони… Взгляд Шукшина быстро скользит по лицам, он ищет знакомых. Нет, кажется, никого…
— Констан! — К Шукшину прорывается плотный, коренастый человек в темном костюме. — Камерад Констан, здравствуй!
Шукшин всматривается в его лицо.
— Товарищ командующий… товарищ Диспи?
— Конечно же, это я, Диспи! — он улыбается какой-то скупой, сдержанной и в то же время очень теплой, хорошей улыбкой. — Значит, приехали?
— А как же иначе? Помните, вы вручили мне свою визитную карточку? Должен же я был когда-нибудь нанести визит!
* * *Города, города, города… Кончается один, начинается второй. И каждый город хочет видеть у себя советскую делегацию, представителя русской партизанской бригады «За Родину». Брюссель, Антверпен, Ру, Льеж, Шерлеруа, Лувен, Сувре, Гент… В одном городе еще идет митинг дружбы или официальный прием у бургомистра, губернатора, а в соседнем городе делегацию уже ждут толпы людей.
Через 15 лет Шукшин, на этот раз член советской делегации, снова расписался в Золотой книге Гента. В Курселе преподнесли ему почетную медаль города. Фронт независимости вручил партизанскую награду — медаль «За доблесть»…
Маршрут делегации проходил по большим городам, промышленным районам страны. Шукшин никак не мог попасть в провинцию Лимбург, к голландской границе, где действовала бригада. А сердцем и мыслями он все время был там, ему не терпелось встретиться со своими друзьями, взглянуть на леса, где он жил. Только перед самым отъездом из Бельгии удалось, наконец, отправиться в Мазайк. Когда машина подошла к каналу Альберта, он велел шоферу остановиться. Вот они, Ротэмские мосты, где дралась бригада, дрались бельгийские патриоты… Ничего не изменилось здесь, только молодой сосновый лес стал выше и еще темнее. Шукшин перешел через мост, зашагал вдоль канала. Где же труба, по которой они тогда ушли на тот берег? Вот она, вот… А на этом месте он видел последний раз Мадесто…
Шукшин вернулся в машину и всю дорогу до Мазайка молчал. Чувство обиды и горечи, которое он испытал здесь пятнадцать лет назад, снова овладело им.
Машина уже едет по Маэайку. Неширокая улица, обсаженная могучими тополями и каштанами. Сколько раз по этой улице он пробирался к дому партизанской Матери. На этом вот углу всегда встречался патруль, а в том мрачном здании находилась фельджандармерия…
