Михаило Лалич - Облава
На подъеме у моста Шелудивый придержал лошадей, чтобы посмотреть, не едет ли кто за ним. Убедившись, что дорога безлюдна и впереди и сзади, он совсем успокоился, — никто не помешает, можно не торопиться, судьба устроила все так, как только она одна умеет. Посмотрев на болота, он узнал место, где под ним подломился лед, потом вспомнилось, как тащили его во сне два пса прямо к этому месту. Он дал лошадям перейти через мост, предпочитая, чтобы река отделила его от этих злосчастных болот. Вначале подъема на шоссе он остановил сани, связал уздечки так, чтобы лошади не тронулись с места, и улегся рядом с Недой.
Почувствовав на своем затылке его бороду и дыхание, Неда сначала не поняла, что это, хоть и было противно и становилось все противней.
Она приподнялась и, еще не открыв глаз, оттолкнула его.
— Ты чего толкаешься? — спросил Шелудивый.
— Отодвинься от меня, тут что-то вонючее.
— Чем тебе воняет?
— Многим — навозом и еще чем-то.
— И ты не цветочек, сама знаешь, что не цветочек.
— Знаю.
Граф вспомнил четнический суд в Колашине, который скрасил ему много скучных осенних дней. Он сидел в натопленном помещении суда и слушал, как судят пойманных коммунистов и заподозренных в пособничестве крестьян. В те дни он завидовал и председателю и прокурору и никак не мог решить, какой из двух должностей он отдаст предпочтение, когда после окончательной победы четников придет время награждать его по заслугам. Сейчас ему представилась возможность стать одновременно и одним, и другим, и даже третьим — зевакой-горожанином, который, разинув рот, все одобряет и хлопает в ладоши.
— Налицо явные и неопровержимые доказательства, — сказал он, читая приговор со своих ладоней, — что обвиняемая совершала блуд с коммунистами и евреями. Тем самым она наносит оскорбление королю и отечеству и одновременно подрывает устои закона, порядка и общественной морали. Содеянное преступление наказуемо по статье «второй», пункты «а», «б», «в», «г», «д» и «е», «Закона о защите государства». Чье патриотическое сердце не заплачет горько от подобных оскорблений? Исходя из этого, я требую строжайшего наказания в назидание прочим… «Пра-а-а-вильно-о-о, долой, на виселицу-у-у!..» Принимая во внимание то смягчающее обстоятельство, что обвиняемая, по всей вероятности, была введена в заблуждение, суд решает уменьшить наказание, а именно, передать виновную на попечение уважаемому националисту Шелудивому Графу, который применит все возможные меры для исправления морального облика обвиняемой… Правильно-о-о-о! Смерть международному коммунизму!
Неда почувствовала, как из-под нее уходит земля. Сначала посыпались мелкие комья, потом отделились подкопанные камни и покатились, подталкивая друг друга. Она куда-то падала, кажется, в болото на самом дне пропасти. Неда хватается за корни, за камни, но все, за что бы она не ухватилась, либо обламывается, либо падает вместе с ней. Нет больше тех, кто поддерживал ее, нет времени их позвать. От страха она поднимает голову и собирается с силами, чтобы сесть.
Очнувшись, Неда смотрит на окружающий ее позабытый мир: конские хвосты, гора с чахлым кустарником, облака — все это возникает разом и сначала находится в движении, а потом становится на свои места, словно невидимые свидетели ее падения. Слышен лай, эхо голосов. Долина и река кажутся ей знакомыми — она давно знала, что умрет в такой вот мрачной долине. Все это длится несколько мгновений. Ее бьет лихорадочная дрожь, она словно качается на ее волнах, постепенно опускаясь все ниже и ниже. Потом все заволакивает туман с бегающими глазницами пустот. Из земли вдруг высовывается седая голова ее свекра — он кивает и щелкает челюстями: «Щелк, щелк».
«Долго ты от меня ускользала, теперь уж не уйдешь!»
«Чего ты удивляешься? — слышит она сквозь туман. — Ничего здесь нет особенного. И другие так».
«Что другие?.. Что делали другие?»
«Легли и отдались. Потом и не узнаешь — все равно что прут по воде ударил».
«Не понимаю, о чем ты говоришь?»
«Сейчас поймешь, я тебе все наглядно объясню».
Это уже не свекор из могилы, а Шелудивый Граф с рыжей бородой и гнилыми зубами. Он вытаскивает из тумана ножницы — показывает их, протягивает, щелкает ими и грозит: если она сама не разденется, как другие, как ей суждено и как гласит приговор, он этими ножницами разрежет все застежки и пояски, которые держат юбку. И юбку разрежет на куски: щелк, щелк — никто ей не придет на помощь. Останется совсем голой, с обеих сторон голой, и он поведет ее от села к селу, чтобы все над ней глумились. И нарисует у нее на животе красной краской серп и молот, а сзади красную звезду, пятиконечную, чтобы знали, в какой она была партии. По иному с коммунистами не разделаешься: больно жилистые и сумасшедшие, смерть свою прославляют, потому к ним и примыкают все новые охотники. Только позор способен запятнать их славу, которая влечет к ним других, а вот когда убьешь его, да еще мертвым опозоришь, другой уж не сразу кинется заменить опозоренного, по крайней мере здесь, среди этого глупого народа, для которого позор страшнее смерти. А он главный специалист по этой части — он такое может придумать и вытворить, что никому другому и в голову не придет…
«И в самом деле, — заметила Неда про себя, — потому от него и воняет. У них все распределено — одни убивают, другие позорят. До чего ж противный! Джана его ударила бы. И я бы тоже, да нечем. Нет ничего твердого, только бутылка с молоком. Та, другая Джана, которая жива, положила бутылку в торбу, у подушки, чтобы была под рукой. Может, как раз об этом и думала, когда клала, чтобы была под рукой…»
Как в тумане, Неда нащупала торбу и крепко схватилась за узкое горлышко бутылки.
Ножницы залаяли вокруг пояса; она скрипнула зубами и со всего размаха ударила его бутылкой по бровям. Стекло разбилось, все закачалось, и рыжая борода исчезла. Неда наклонилась и, точно с горы, увидела далеко внизу, как он извивается и корчится в луже молока и крови. Кровь лилась из ран, и ее становилось все больше. «Я убила его, — подумала она. — Ну и пусть! Может, это лучшее, что я когда-либо в своей жизни сделала, по крайней мере, никого больше не опозорит…» У нее закружилась голова, и она сама погрузилась в забытье.
Шелудивый Граф очнулся от обморока и почувствовал боль — точно тяжелый клубок колючей проволоки ударил его по голове. Он провел языком по губам — рот был полон крови. Приоткрыл веки — снова кровь и боль. Притронулся к тому месту, где был нос, но он оказался расквашенным куском мяса и болел от одной мысли, что к нему можно прикоснуться. Он вспомнил, что это ударила его женщина, подло ударила тяжелой стеклянной долбней. Ударила и сейчас выгадывает, как бы ударить снова, а он не может убежать. Нарочно мучает его, не торопится, думает Шелудивый и, закрыв глаза, молча трясется от страха. Трясется долго, до устали, наконец, потеряв терпение, тихонько приоткрывает глаза: долбня оказалась далеким облаком. А женщина тут, совсем рядом, лежит как мертвая. Он нащупал в луже подле себя ножницы и с размаху ударил. Женщина вскрикнула, он пресек ее крик новыми ударами. Струя крови стеганула его по уху, Шелудивый нагнулся и продолжал наносить удары. Он бил то в ребра, то между ребер, бил в шею, мстя ей за красоту, и в лицо, карая его за то, что даже мертвое оно прекрасно.
Он предавался бы этому наслаждению весь день, если бы его не заставил очнуться приближающийся к мосту шум мотора. От страха Шелудивый никак не мог сообразить, кто бы это мог быть, он понимал лишь одно: его поймали с поличным, лишили удовольствия вразрез со всеми законами судьбы. Видать, и у судьбы бывают ошибки, подумал он, порой и она запутается и сама себе наступит на мозоль. Он оглянулся и увидел быстро приближавшегося к нему мотоциклиста в кожаном костюме. Шелудивому показалось, будто их несколько и будто они несутся прямо на него. Если он останется здесь, он погиб. Если погнать лошадей по дороге, далеко ему не уйти — мотоциклы быстро его нагонят. В первое мгновение он решил поджечь сани вместе с трупом, но тут же понял, что поджечь нечем, да и нет времени. Тогда он решился на последнее: натянул на голову торбу, чтобы скрыть окровавленное лицо, повернул лошадей к мосту, стегнул их и погнал что есть мочи. Лошади понесли.
Ахилл Пари, застигнутый врасплох посреди моста, спрыгнул на землю, прижался к самому краю и выставил вперед мотоцикл, как единственную защиту. Он очень испугался, колени подкосились, не было сил даже крикнуть. Буйные конские гривы завихрились над самой головой. Решив, что опасность миновала, он прошептал:
— Сумасшедшая страна, сумасшедшие люди, сумасшедшие лошади, все рехнулось от этой стрельбы! Еще немного, и я погиб бы самым дурацким…
Пари не успел закончить, широкий задок саней столкнул его вместе с мотоциклом в зияющий пролет моста.
