Овидий Горчаков - Вне закона
— Жестоко, бесчеловечно! — выпалил я.
— Жестоко? Ты опять?.. — холодно переспросил Самсонов. — Если бы ты не был таким нежным отроком, я назначил бы тебя своим комиссаром, — с издевкой сказал Самсонов. — Да вот только ты устав плохо знаешь, лезешь ко мне с критикой.
— Его кровь пугает, — вставил Иванов-Суворов, громко, судорожно икнув.
Самсонов тихо рассмеялся вдруг, не раскрывая рта. Он подошел, хромая, ко мне.
— Послушай-ка, чистюля! Я люблю парней за то, что они не девки. А девок, — он усмехнулся, — за то, что они не парни. А ты? Не парень, не девка. Помнишь, обещал я помочь твоему воспитанию, научить тебя дисциплине, сделать из тебя мужчину. Так вот, я установил, что в Рябиновке живет одна шпионка. Она выдала гестапо семью партизана, и немцы всю семью вырезали. Она выдала гестапо нашего связного. Ее необходимо убрать. Ее и дочку ее — соучастницу, девчонку лет пятнадцати. Тебе их укажет Богданов. Так вот! Сделать это я поручаю тебе. Жестоко, но справедливо. Война все спишет. Старуху эту и девчонку… и еще там у ней, кажется, сестренка есть…
— Ну зачем? Месяцев десять ей! — возроптал трезвым голосом Ефимов.
— Убрать! Всех убрать! Когда командир приказывает расстрелять предателя, солдат не спрашивает «за что?», а говорит «так точно». И помни, если на этот раз повторится известная тебе история — расстреляю. Уничтожь всю семью. Дом сожги дотла. Так я решил. Кровь за кровь, семью полицейского за семью партизана! Зуб за зуб. Не поможет — челюсть за зуб вырву! Об исполнении доложишь. Иди!
В темноте неожиданно послышался раздраженный голос Ольги.
— Жора? Это ты? Где это ты шляешься? Обещался к ужину быть!
— Но, но! — крикнул не очень храбро в темноту Самсонов. — Не подрывай авторитет, не то я не погляжу…
— Ишь развоевался…
Утром, проведя бессонную, мучительную ночь, я отправился с Богдановым в Рябиновку. Богданов подтвердил слова Самсонова.
— Я эту гадюку хорошо знаю! — говорил он мне, мрачнея. И Гущин с ней знаком. И Гришка, агент наш. Это она его выдала немцам. Мы у ней втроем батраками работали зимой, семь шкур с нас спустила — грозилась, что выдаст нас немцам, как окруженцев, ежели прохлаждаться будем. Вот и Блатов тебе это подтвердит — он же из Рябиновки. На деревне ее все лиходейкой зовут. Муженек ее уже тогда сволочью, был — первым по своей охоте в полицию подался. А девчонка ее сведения отцу в Пропойск в гестапо носила. Девчонка еще молоденькая, несмышленая, а мать заставляла ее бегать в лес, снимать одежду с наших убитых красноармейцев…
— И это все, что ты знаешь?
— Мало тебе?
— Сколько лет девчонке?
— Девка на возрасте — шестнадцатый пошел.
— Пятнадцать… Ах, черт побери!
— А тебе-то сколько?
— Мне? Восемнадцать! Сравнил тоже!
— Ну, так Боровику было всего четырнадцать!
— А старухе сколько?
— Какая там старуха! Лет сорок с хвостиком этой ведьме… Да брось ты, Витька, рассусоливать, метриками интересоваться! — разозлился вдруг Богданов. — Пусть у начальства об этом голова болит, наше дело телячье, сказано — сделано! Не нам отвечать.
Богданову, я видел, все ясно. Он готов в любую минуту выполнить приказ Самсонова. Тот же Богданов, что не помешал Самсонову добить Богомаза… Выполнить любой приказ для него легко и просто. Не выполнит он приказа — его накажут, а если выполнит ошибочный или преступный приказ — накажут командира.
Эх, нет больше с нами Богомаза, нет человека, который мог бы подсказать мне, посоветовать. Как возмущался он тогда намерением Самсонова расстреливать семьи полицейских! Но медь и Богомаз говорил, что мы должны беспощадно карать прямых и деятельных пособников врага.
Утром, уже не в первый раз, я высчитал приблизительно по карте, что до линии фронта было около трехсот километров. «От Казани до Москвы около семисот километров! — уговаривал я себя. — Ты ведь и тогда не рассчитывал на мягкий вагон. На своих двоих дойдешь. И почему тебе кажется этот план фантастическим? Надо, надо знать Большой земле о Самсонове». И тут же отвечал себе: «Убежишь, перейдешь через фронт — Самсонов радирует туда, и там тебя встретят как дезертира, как изменника!»
Я уговорил Богданова отложить расстрел до вечера. Он охотно согласился — зачем шумиху поднимать в селе? Мы остановим группу на опушке леса близ Рябиновки. Вспомнив, что в Рябиновке живет жена нашего Блатова, я, оставив товарищей в лесу, незаметно пробрался к ее хатенке. Блатова подтвердила каждое слово Богданова: «Давно эту гадину порешить нужно!» А в лесу меня ждал сюрприз: Блатов и Богданов задержали на пропойской дороге молоденькую миловидную девушку с ивовым лукошком.
— Вот! — сказал Богданов, завидев меня. — Она самая! Дочь гестаповки. И вот! — Он торжествующе помахал бумажкой. — В лукошке нашел на дне, под яйцами, под лопухом. Читай!
Я вышел на дорогу, где было светлей. Строки, старательно выведенные почерком малограмотного человека… Число, месяц… Восемь бандитов, один велосипед, два кулямета… Несли раненого. Пришли от Васьковичей… Ушли в лес… Опять заходили к Блатовой. У нее муж в партизанах. Разговаривали с… Подписи не было.
— Кто писал?
— Мамуля. Дяденька, я ничего не ведаю…
Я вздохнул свободно, полной грудью. На этот раз приказ Самсонова совпал с приговором совести. Эта девчонка и мать ее — жертвы немцев, растливших их души, сделавших их предателями своего народа. На головы гитлеровцев падает вина за их смерть. «Моя честь — моя преданность». Таков девиз эсэсовцев. Нет, я подчиняюсь — не слепо, а с широко открытыми глазами самому могучему закону на советской земле, занятой сейчас врагом, совести патриота. Моя честь — моя совесть…
3Еще в хате едко пахло порохом после расстрела агентки гестапо, когда над ребенком склонился, приподняв одеяло, сшитое из разноцветных ситцевых лоскутков, Трофимов — неприметный, пожилой боец.
Задрав кверху пухлые кривые ножки, ребенок тянул их в рот, ни о чем не догадываясь. Маленькое тельце, большая в красной сыпи голова с бездумными, глупыми глазами и сопливым носом… По спине моей пробежал озноб.
— Пошли, Трофимов, — позвал я его, застегивая кобуру. — Забирай ребенка.
— Жалеешь, никак? — спросил земляка очутившийся тут же юркий Блатов.
Трофимов шмыгнул виновато угреватым носом.
— Месяцев десять человеку. Ишь, улыбается, шельма! — В сенях он тем же тоном проговорил: — Столечко и моему было, когда я в ополчение уходил. Эх, война, дерн ее мать!
— Ишь, сердобольный какой выискался! — запальчиво сказал Блатов. — Сказано — значит, сполняй без сумленья. Коли кровью в отца, так и бровью. Кр-р-рапивное семя!
— А ты что привязался? — огрызнулся на дружка Трофимов. Это им, командиру, не понять отцовского чувства, потому как они еще молоды, а у тебя своих сколько! Как сердцем не болеть!
— Жалеешь, значит? — спросил я его.
— Знамо дело, жаль сироту горькую. — Трофимов шумно, со злобой высморкался. — Не ответчики они за отца, мать. Без вины виноватые… Время, известно, военное, сердитое время, только на человеках таких отыгрываться — не дело это, не по-нашему…
Блатов громко выругался и, встав на пути Трофимова, зашипел:
— Много ты понимаешь! Думаешь, хлопчику слаще было б с такими родителями? Да из него самого поганец непременно бы получился!
Трофимов вдруг заволновался и, глядя то на меня, то на Богданова, заговорил быстро с робкой надеждой:
— А что, если?.. Давайте отдадим дите верным людям на воспитание. Кому-нибудь подальше отсюда, чтобы они не знали и дите не знало… Связным нашим дать, со строгим наказом, чтобы человека вырастили. Как, товарищи командиры?
— Вот это дело! — неожиданно поддержал его Блатов. — Котелок у тебя варит! Война кончится — в детдом как военную сироту определят. Жив бы только был.
Выход найден, но… «Помни, если на этот раз повторится известная тебе история — расстреляю». Нет, не стану я им напоминать о приказе Самсонова.
— Давай, Степан, — говорю я Богданову, — так и сделаем.
Богданов долго молчит, Трофимов, Блатов с нетерпением ждут его ответа они боятся за одну жизнь. Я боюсь за две, и одна из них — моя собственная.
— Гляди сам, — отвечает Богданов, — дело тебе поручено.
Я знаю — с этим старшиной-сверхсрочником бесполезно говорить, он выполняет приказ. И Самсонов, конечно, расспросит его обо всем. Ну и пусть!
Но даже в Богданове, в этом, казалось бы, безжалостном, бездушном автомате, живы еще человеческие чувства. Дочь гестаповки охранял Трофимов. Когда мы вышли на залитую луной улицу, я увидел, что Трофимов стоит один.
— А где девчонка? — спросил я.
Трофимова обступили остальные бойцы отделения. Он посмотрел вдоль улицы, виновато повесив голову.
— Удрала пацанка!
