Александр Проханов - Вознесение : лучшие военные романы
— Ближе к делу, — сказал человек. — Я подполковник Мартынов Виктор Федорович, замначальника инженерно-саперной службы группировки. У меня есть карты минных полей на стыке полков вдоль Сунжи. Могу показать бреши в кольце блокады, проходы в минных полях, места предполагаемого минирования. Есть участки, слабо прикрытые, с малой концентрацией огневых средств. В течение ближайших дней их предполагается закрыть минными полями. Пока есть время, возможен проход. Если это вам интересно, давайте разговаривать.
— А что, если не секрет, заставляет вас, товарищ подполковник, идти на это? — Адам, почитавший себя за тонкого психолога, всегда старался разглядеть в собеседнике неразличимое ядро, которое каждый был склонен скрывать, помещая его в разноцветное мерцание маскирующих ложных эмоций. Сидящий перед ним человек казался непроницаемым, как железная дверь, сшитая из металлических листов, с заклепками, примитивными засовами и замками. «Тюрьма», — усмехнулся Адам, стараясь заглянуть в смотровой глазок, чтобы узнать, кто содержится в камере, какой узник скрывается за железной склепанной дверью. — Нужда заставила или любовь к нам, чеченцам?
Полковник Пушков, облаченный в гражданское пальто, в тесной кожаной кепке, чувствовал тонкие чуткие щупальца, которые тянутся к нему от чеченца. Стараются проникнуть в сознание, угадать, подсмотреть, подловить. Словно осторожный пульсирующий осьминог со множеством мелких присосок обшаривал его душу. Пушков закрывался угрюмым железным занавесом, которым заслонял свои мысли и чувства, следя за тем, чтобы они не просочились в случайную щель. Горе, которое он испытывал, и было железным занавесом, отделявшим его от чеченца, железной дверью, мешавшей тому проникнуть в его сокровенные цели.
— Нужда заставляет, — глухо ответил он. — Скоро на пенсию, а ни квартиры нет, ни черта. Хоть как-то на этой проклятой войне заработать!
Адам испытал разочарование. Дверной глазок оказался замазанным, внутренность камеры оставалась невидимой. По краткому глухому ответу было невозможно понять, лжет человек, ловко скрывая свои эмоции, или он — туповатый русский мужик, утомленный войной и безденежьем, решивший продать секретную боевую информацию, как продали его самого, послав из общежития в необустроенном гарнизоне прямо сюда, в холодные палатки, под пули и минные взрывы, чтобы после, когда завершится эта нужная политикам бойня, снова вернуть его в общежитие, в гарнизонную тоску и безденежье.
— У вас большая семья? Есть дети?.. — Адам сделал сострадающее, сочувствующее лицо, решив расположить человека своей сердечностью, интеллигентным вниманием. Почувствовал, как что-то глухо ударило внутри человека и тот дрогнул, как вздрагивает от удара броня, останавливая в своей вязкой стальной глубине бронебойный сердечник.
— Есть дети, — ответил Пушков, испытав мгновенную невыносимую боль. Словно оторвался тромб, пролетел сквозь артерию и встал в сердце, и оно начало взбухать, достигая бычьих размеров. Болело, будто в него вонзился осколок стекла. Он испугался, что чеченец разгадает причину его страдания. Но тот, натолкнувшись на глухоту, лишь раздражался, не умея спровоцировать в человеке поток эмоций, в котором бы тот на секунду раскрылся, выдал свою тайну.
— Сколько вы хотите за свой товар? Во что оцениваете свою информацию? — Адам знал этих деморализованных офицеров разложившейся русской армии, готовых за малые деньги торговать секретными сведениями. Раскрывать предполагаемые маршруты колонн. Сообщать сроки и масштабы готовящихся операций. Подставлять под удары гранатометов своих однополчан, с которыми у них не было моральных и профессиональных связей; им было не жалко горящей на дорогах бронетехники, истошно кричащих раненых. Они складывали в свои дешевые чемоданчики и потертые портфели пачки долларов, похожих на огородный салат. Жадно копили добытые на крови соплеменников деньги. Адам презирал их. Но они были драгоценной средой, в которой действовала его разведка, господствовал его изощренный, интеллигентный ум, превосходящий тупых стяжателей.
— За все про все пятьсот тысяч долларов, — был ответ. И ни тени эмоций на тупом и холодном, как наковальня, лице.
— Не много ли? Большие деньги, — усмехнулся Адам и сделал дразнящий жест рукой, словно подбрасывал перед собеседником тугую спрессованную пачку.
— В самый раз. Кое-кому в полку сунуть придется. Не будут смотреть в вашу сторону, когда вы пойдете.
— Вы думаете, мы пойдем? — Адам испытующе смотрел на офицера, в котором все было плоско, тупо, как это часто бывает у русских мужиков, выращенных из недокормленных крестьянских детей. Но что-то тревожило в нем чеченца. Что-то просвечивало сквозь холодную, напоминающую чугунное ядро оболочку. Какое-то опасное поле. Словно внутри шло скрытое горение и огненная невидимая сердцевина излучала наружу тончайшую волнистую радиацию. — Мы и не думаем уходить. У нас достаточно продовольствия и боеприпасов. Дух наш высок, а ваши войска выдыхаются. Мы остановим в Грозном русскую армию. Каждый кирпич обмотаем кожей и жилами ваших солдат. — Адам хотел уязвить человека, задеть в нем гордость и честь. Но тот хмуро посмотрел и ответил:
— Не о чем тогда говорить. Я пошел, — и начал подниматься со стула.
— Погодите, — усадил его обратно чеченец, понимая, что метод его не подействовал и он вынужден отступить. — А если мы согласимся? Чем докажете, что это не подстава? Неужели поверим на слово, поведем своих людей по указанному вами маршруту?
— Пошлите разведчика. Пошлите контрольную группу. Убедитесь, что дорога свободна.
— А если и это предусмотрено вашей разведкой?
— Не знаю, вам видней. Но через несколько дней будет поздно. Уязвимые участки прикроют. Мне самому поручено выставлять минные поля на стыках полков.
— Карта с собой? Покажите проходы.
— Только после первого взноса. Сначала предоплата — двести пятьдесят тысяч. Потом посылаете разведку, и если она нормально проходит, — остальные. Не вздумайте меня обмануть. Сам пойду в штаб, доложу о вашем проходе. Не вздумайте в меня стрелять, у меня есть товарищ. Тоже пойдет и доложит.
Адам всматривался в русского рыжими глазами камышовой кошки, и его терпение истощалось. Тонкие психологические приемы, которые обычно действовали безотказно, в этом случае упирались в тупую, нерафинированную природу офицера. И нельзя было понять, какое животное лукавство таится за непроницаемой заслонкой лба, какие мотивы, кроме прямой корысти, движут этим медлительным человеком, созданным из грубых, бездуховных материй. И можно тихонько свистнуть, и тотчас через ограду перемахнут притаившиеся по соседству стрелки, скрутят несговорчивого мужика, доставят в подвал. И он заговорит, подвешенный на крючок, когда босые скрюченные пальцы ног задымят от паяльной лампы и электроды, прикрепленные к его слизистым оболочкам, вызовут в нем звериный вопль и желтую пену у рта. И тогда показать ему, висящему на крюке, карту Грозного, и пусть под шипение паяльной лампы дрожащими пальцами прочертит маршрут, роняя на карту кровавый пот с тупого лба.
Бешенство окрасило белки чеченца в красный цвет. С трудом останавливаясь, он хватанул с земли горсть снега, жадно вцепился в снежок желтыми зубами.
Пушков заметил этот трепет ненависти. Маленький рыжий чеченец, оставивший в соседних сараях группу прикрытия, был ему ненавистен. Неведомо как, но был причастен к гибели сына. Был из разведки Басаева. Был пропитан кислым, кровавым запахом смерти, как содранная, кинутая в дубильную кадку шкура. И хотелось ударить в его низкий, под рыжими волосами лоб. Схватить обеими руками за горло. Оторвать от земли и сжать, чтобы из него закапала желтая зловонная жижа. Но Пушков не дал исход своей ненависти. Оставил ее в глубине замкнутого, непроницаемого для чеченца ядра. Заслонился от разведчика своим страданием, своим темным беспросветным горем — гибелью сына. Переиграл, превозмог противника с помощью сына.
— Я доложу командованию, — сказал чеченец. — Еще раз, какие гарантии?
— Гарантии — позывной «Алмаз». Басаева предупредили о моем появлении.
Адам ошеломленно смотрел на русского. Тот сидел понуро, неуклюже расставив ноги в грязных башмаках. Смотрел на снег, где только что скользнула пятерня чеченца, оставив бороздки.
— Доложу Басаеву… Встретимся сегодня, как стемнеет, на этом же месте…
Русский кивнул. Адам поднялся, пошел в ворота. Тихо посвистывал, давая знать охране, что свидание окончено. У ворот оглянулся. Человек все так же сидел на стуле, словно ноги его были налиты страшной тяжестью и он их не мог оторвать.
Басаев, выслушав доклад начальника разведки Адама, принял наконец мучительное, назревавшее в нем решение — всеми силами прорываться из Грозного. Это решение в последние дни то приближалось, то отступало. Отодвигалось соображениями стратегии, согласно которой город являлся идеальным рубежом обороны. Честолюбием, питавшимся вниманием и симпатией мира, следившего за героической обороной Грозного. Страхом неудачи и угрозой больших потерь, возможных в момент прорыва. Оно приближалось настроениями полевых командиров, желавших уйти от массированного огня авиации и артиллерии. Его звериной интуицией, говорившей, что другого такого же удачного для прорыва момента не будет. Призывами второй воюющей в горах группировки, убеждавшей его, что пора наконец сложить их усилия, соединиться в ущельях, дать смертельный бой обескровленной русской армии, а в случае неудачи покинуть Чечню, уйдя в Грузию или в Дагестан, а оттуда морем в Азербайджан и Турцию. Сражение в Грозном выполнило с лихвой военные и политические цели. Враг был истрепан в уличных боях. Мир содрогнулся, увидев вместо крупного, густонаселенного города дымящийся кратер. Российский обыватель, приветствовавший начало войны, стал колебаться под воздействием умной пропаганды дружественных телеканалов, с которых не сходили похороны, безногие и безрукие раненые, лагеря беженцев, покрытые болячками дети, артиллерийские батареи, стирающие с лица земли мирные села. Либеральные фракции в Думе начинали роптать. В Татарии и Ингушетии, тонко направляемые президентами, начались протесты. Европейский парламент слал и слал в Москву депутации, обвиняя Кремль в нарушении прав человека.
