Илья Вергасов - Крымские тетради
Кривошта всеми силами старался к рассвету добраться до Демир-Капу и срочно спуститься в заповедник.
Сорок километров марша по каменистой и распроклятой яйле. Сколько принято здесь партизанами мук! Не перескажешь.
Трое умерло на этом форсированном ночном марше. Среди них комиссар Красноармейского отряда Иван Сухиненко, бывший крымский журналист, сотрудник газеты «Красный Крым».
На привале он приткнулся к голому камню, сказал:
— Я умираю! Привет от меня живым!
Вершина Демир-Капу быстро надвигалась, но рассвет шагал быстрее.
Тропа круто поползла к лесу. Тихо пока, но почему взметнулись сойки над старой кошарой?
— Леша! Я поведу разведку, а ты в случае чего бери резко вправо и дуй на Кемаль-Эгерек, — сказал Кривошта своему заместителю Алексею Черникову.
Два пограничника обнялись.
Кривошта побежал, за ним группа партизан. Рядом с командиром бежала семнадцатилетняя сестричка Нора Давыдова, которая никак не хотела остаться с отрядом.
Пулеметы ударили в упор, Кривошта на секунду застыл, а потом начал медленно падать.
— Товарищ командир! — Нора к нему.
Николай Петрович поднялся и еще нашел силы дать сигнал Черникову: мол, веди, куда приказывал! Сам же, шатаясь, добрался до опушки, обнял толстый ствол бука и стал медленно оседать на землю.
Нора Давыдова с трудом вспоминает эти часы. Невозможно объяснить, как это худенькая семнадцатилетняя девчонка перетащила смертельно раненного командира через перевал и остановилась только на скате Басман-горы.
Наконец Николай Петрович пришел в себя, встретился со взглядом Норы, улыбнулся:
— Устала?
— Николай Петрович!..
— Ты подыми мне голову.
Она подняла, подставила колени.
— Вот и хорошо. Как наши?
— Алеша увел всех!
Она промолчала о четырех убитых, что лежали на опушке леса.
Губы Николая побелели.
— Хватит. Все!
Он умер.
А за Басман-горой борьба не стихала. Каратели снова окружили Большой лес, и снова их сети оказались прорванными.
Македонский чаще и чаще хоронил боевых товарищей. Комиссар отряда Черный категорически заявил Северскому:
— Нельзя больше губить людей. Теряем золотой народ!
Снова летят в эфир точки и тире, точки и тире.
Македонский вызван в штаб района — срочно.
Заколотилось сердце в предчувствии чего-то необычного.
И оно не ошиблось.
Северский почти торжественно преподнес ему расшифрованную радиограмму:
«Через трое суток подводная лодка ждет у мыса Кикенеиза сто партизан».
— Ты должен довести! — заявил Северский.
— Доведу! — решительно ответил Македонский.
И довел.
17В Алма- А те из госпиталя меня направили на медицинское освидетельствование. Знал: ничего приятного там не скажут. Так оно и получилось. Приговор был таким: от военной службы освободить навсегда.
— На тыловую службу пошлите! — умолял я.
— Нет. Ты будешь иметь белый билет.
Белый билет! Второй раз в жизни мне суют его. И это осенью 1942 года, когда фашисты под Сталинградом… на Кавказе…
Что ж, с медиками спор бесполезен. Я простился с теми, кто меня — с легочным обострением — более или менее поставил на ноги, взял проездные документы и покинул город с арыками и тополиными аллеями — Алма-Ату.
Меня впустили в пустой санитарный поезд, на всех парах мчавшийся за очередной партией раненых в Красноводск.
По пути к Ташкенту я ухаживал за молоденькой сестрой, пользовался благами чистенькой поездной кухни, но на душе у меня было чертовски скверно: а что дальше?
Ташкент ошеломил жарой, толкотней, четкими приветствиями юнцов офицеров, косящихся на мой новенький орден Красного Знамени, крикливым базаром — ярким и недоступно дорогим.
В планшете лежали документы, и среди них такой, который лишал меня чего-то главного, перечеркивал все, что вошло в меня там, в Крымских горах. Заключение медицинской комиссии. Его-то я и должен предъявить в отдел кадров Средне-Азиатского военного округа, а потом ждать приказа о демобилизации. Двое суток я был в полной нерешительности, не смея показаться в штабе округа.
Ночевал на ташкентском вокзале, аттестат «отоваривал» на продпункте. Здесь познакомился с капитаном-танкистом с обожженным лицом, красными рубцами поперек высокого лба, страшно изуродованной нижней челюстью. Он горел в танке, шесть месяцев боролись за его жизнь, как-то сшили человека, а потом, как и меня, выписали вчистую.
У капитана были добрые глаза. Он угостил меня паштетом, нашлось и по глоточку спирта.
Капитан выслушал мою историю и неожиданно сказал:
— Да наплевать на комиссии и перекомиссии! Ты майор… при ордене… Дуй на Кавказ, поближе к своим. Тебя же должны там знать, а?
Да, меня должны были помнить: генерал Петров, начальник политотдела бригадный комиссар Бочаров, комбриг Копалкин… С ними я хорошо знаком, правда заочно, по радиограммам, которые подписывались ими и летели в наш лес.
И я поступил так: в клочья разорвал медицинское свидетельство, подтянулся, почистился и явился к коменданту станции Ташкент, имея при себе удостоверение личности и временный документ на орден.
Капитан-танкист оказался прав. Вокзальные коменданты были снисходительны ко мне, и уже на пятые сутки я прибыл в Тбилиси, где был принят отделом кадров штаба Закавказского фронта.
И получилось так, что буквально через день я оказался в штабе фронта в роли старшего офицера разведки.
Интересная служба: посылаю в тыл врага разведчиков и подрывников, вечно на колесах — то на правом фланге фронта на Ачхой-Мартане, то на левом — в Черноморской группе войск генерала Петрова. Бываю под Туапсе, под горой Индюк, порой через линию фронта переправляю опытных диверсантов, а потом беспокойно жду результатов их отчаянного похода.
При самой малой возможности не миную Сочи. Там Крымский штаб партизанского движения, госпиталь, мои друзья — лесные солдаты.
При штабе создана оперативная группа — отряд специального назначения. Командует Македонский!
Многие бывшие партизаны, вроде меня, после госпиталей ушли на военную службу, но часть осталась при Сочинском штабе. Это те, кто в ближайшее время снова вернется в лес на решающие схватки с фашистами.
Они учатся подрывному делу, приемам самозащиты, тактике и самоохране, немецкому языку и умению ориентироваться в сложных крымских условиях…
И это — в Сочи! Хоть и война идет, а тут пляжи, ласковое море, солнце…
Бывает так: человек выдержит с честью экзамен на мужество в самых невероятных условиях. Выдержит и не дрогнет. А потом в тишине, в безопасности вдруг сдаст, расслабится.
Нечто подобное произошло с некоторыми партизанами, оказавшимися после трудных горных сражений на сочинском берегу. Но не будем сейчас говорить об этом: Македонского и его друзей ждали еще немалые испытания. В июне 1943 года они вернулись в Крым, за Басман-гору…
Ночной партизанский аэродром принял Спаи, Апазова, Самойленко, Чусси и многих других героев Большого леса 1941–1942 годов.
Но он же принял и тех, кто за всю войну еще не нюхал пороха, кто от самого Сталинградского сражения почти до Курской дуги жил в Сочи, проходя, скажем прямо, довольно затянувшуюся военную подготовку.
А встретили их лесные солдаты, не покидавшие боевых позиций с самого ноября 1941 года. Они прожили труднейший год, эти люди! Месяцами над ними не появлялись наши самолеты. Немцы устраивали пожары, пытались выкурить их из леса. Их косил голод, донимали болезни. Но они не просто держались, а воевали, не давая покоя противнику. Из Большого леса, как и раньше, диверсанты пробирались на дорогу Симферополь — Севастополь, в воздух взлетали немецкие эшелоны; разведчики-наблюдатели не спускали глаз с магистралей, и штаб Северо-Кавказского фронта регулярно получал донесения. Наведенная партизанами авиация бомбила немецкие тылы.
Эта лесная эпопея — год жизни крымских партизан — еще ждет своего летописца…
Но вернемся к дням, когда группа Македонского встретилась с теми, кто перезимовал в лесу. Надо честно сказать, кое-кто из «сочинцев» попросту не понял еще, с какими удивительными людьми свела их партизанская судьба, в какой сложной обстановке они очутились. Излишняя самоуверенность новичков, их беспечность (осторожность партизан-ветеранов «сочинцы» принимали чуть ли не за трусость) — все это, как ни странно, коснулось и тех, кто уже имел боевой опыт, и в частности командиров. И это едва не обернулось бедой…
К моменту возвращения Македонского в лес в Коуше стоял карательный отряд. Командовал им бывший местный агроном, фашистский майор Раимов. Это была фигура зловещая. За спиной — фашистская школа диверсантов, на мундире — два железных креста. Сам Гиммлер принимал Раимова: предатель был ценен для фашистов тем, что великолепно знал крымские леса.
