Анатолий Заботин - В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика)
— Вот оно, какое зловещее. И что оно нам предвещает? Что?
Он смотрит на меня, но я молчу: что можно ответить на этот, в сущности, риторический вопрос... И опять надолго устанавливается тишина. Только вековые сосны шумят в темноте под ветром.
К месту назначения пришли на рассвете.
Курченко развернул топографическую карту (у меня карты не было), с трудом нашли место, где мы очутились. Нас заранее предупредили, что сплошной линии обороны здесь нет, противник может появиться с любой стороны. Это, конечно, ко многому нас обязывало. Неподалеку, справа от нас, расположились 8-я и 9-я роты. Курченко считает, что их положение гораздо лучше нашего.
— От финнов отстреливаться придется нам первыми.
Он принял толковое, как мне показалось, решение. Бойцам после ночного марша приказал отдыхать, а сам с командирами взводов пошел изучать местность, определять направление, откуда можно ждать опасности.
Я новичок в военном деле, к тому же из политсостава, для меня многое пока еще не очень понятно. Поэтому я во всем полагаюсь на командира роты. Как-никак он кадровый командир, строевик.
Когда мы удалились от роты метров на сто, Курченко остановился. Посмотрел внимательно вокруг и сказал:
— Если не принять срочных мер, финны нас здесь всех до единого перещелкают. Необходимо немедленно оборудовать пусть простенькую, но оборону.
Я, признаться, с удивлением выслушал эти слова. Что за оборона в сплошном лесу? Будь мы в поле, на открытой местности, каждый стал бы рыть для себя окоп или хотя бы зарываться в снег. А в лесу куда ни кинь взгляд — везде хмурые сосны или белоствольные березы. Но Курченко знал, что говорил.
— Вот здесь будем делать завал, — указал он на просвет в лесу. — Через поваленные деревья любому противнику добраться до нас будет нелегко: обязательно себя обнаружит. А через этот вот просвет будем наблюдать за противником.
Повалить вековые деревья — дело для молодых бойцов нетрудное. Правда, без шума не обойдешься и противник может нас обнаружить. Приблизится и навяжет столь нежелательный для нас бой.
Все это мы с Курченко объяснили бойцам. И они стали бдительнее, с винтовками не расставались ни на минуту.
За работу принялись еще до завтрака. Взяли у саперов пилы, топоры. И дело пошло.
Я безотлучно был при бойцах. Наблюдал за работой и не забывал посматривать в ту сторону, откуда могли появиться финны. Командира роты неожиданно вызвал к себе командир батальона капитан Кузнецов. И я с солдатами остался один. Ответственности прибавилось. Пришлось повысить бдительность и распорядительность. К счастью, учить бойцов, как валить деревья, мне не пришлось: учителя нашлись в их среде. А на мою долю досталось общее наблюдение за работой и самое главное — за безопасностью, чтобы противник не подкрался незаметно и не напал на нас.
Конечно, быть в роли часового я не мог: мне приходилось то и дело отвлекаться. Наблюдать за противником я поручил нашим санитарам — Загоруле и Малышкину. Загоруля — сибиряк. Небольшого роста, плотного телосложения. Заводила и шутник. Там, где он, скуки не бывает. Александр Иванович Малышкин — вятич. В минуты затишья они всегда вместе, едят из одного котелка. На еду никогда не обижаются, хотя она не всегда у нас сытная.
Получив задание, Загоруля со своей санитарной сумкой и с винтовкой в руках выдвинулся далеко вперед и залег под деревом. Малышкину я приказал вести наблюдение с противоположной стороны. Помнил наказ комбата:
— Противник может появиться там, откуда его и не ждешь. Наблюдение вести круговое.
В эти часы я не забывал и о своей главной роли — роли политрука. На работе, как и в бою, видно каждого человека. К счастью, лодырей, отлынивающих в роте нет, все работают дружно, сноровисто, без перекуров. Командир взвода сержант Романенков вытер рукой потный лоб, посмотрел на кучу сваленных деревьев и говорит:
— Еще бы надо свалить парочку сосен, а то маловато. Да кладите их одну на другую, чтоб перелезть нельзя было.
Романенкову уже под сорок, но сила в нем богатырская. Работает за двоих, пример подчиненным показывает.
С этого дня мы подружились с сержантом. Родом он из Смоленской области; жена и дочь в оккупации. Писем ни от кого не получает. Но по характеру он оптимист. Я никогда его не видел унылым. Он верил, что вернется домой и жена будет жива, что после войны у них появится сын. «Обязательно родим сына, — уверял он. — Дочь есть, будет и сын. Обязательно будет!»
Оптимизм Романенкова помогал и мне в нелегкой работе политрука. Ибо не все такие, как он. Встречаются нытики, трусы. Едва очутившись на передовой, они уже не верят, что выживут, считают, обратной дороги нет. Вот тут я и ставил в пример неунывающего сержанта:
— Посмотри на Романенкова, — говорил я, — семья в оккупации, о ней ни слуху ни духу, а он бодр. Уверен, что все будет хорошо. И сам с войны вернется, и жену встретит, и еще с ней сродят! А ну-ка, повыше голову. Садись и пиши домой письмо: «Обо мне, мол, шибко не беспокойтесь. Разгромим врага, и я вернусь к вам с победой!»
И смотришь, у бойца на лице появилась улыбка.
Романенков не раз мне говорил: «Эх, как бы хотелось всю войну с тобой пройти рядом. Вместе дождаться победы. От радости прокричать: Ура! Победили!» И — по домам: я — в родную Смоленщину, а ты — в родные Ямные Березники».
Слушал я его и верил, что так и будет. Однако оба мы понимали, что мечты — это одно, а действительность, да еще военная, совсем другое. И на всякий случай он попросил у меня адрес моей матери. «А вдруг что случится: тебя ушлют в другую часть, а меня ранят. Так нетрудно и потерять друг друга. Напишу твоей матери, а она твой адрес мне всегда пришлет!» Забегая вперед, скажу, что так оно и получилось. В январе сорок второго Романенков был тяжело ранен. А спустя всего две недели был ранен и я. Оказались мы с ним в разных госпиталях. И если бы у него не было моего домашнего адреса, мы наверняка потеряли бы друг друга. Но стоило только ему написать моей матери, как он тут же получил мой новый адрес.
Война кидала нас в разные места, адреса менялись. Но Романенков всегда находил меня. Последнее письмо от него я получил летом 43-го года, когда учился в Ульяновске, во 2-м танковом училище. Друг мой с гордостью сообщал, что получил офицерское звание и скоро поведет своих бойцов в бой. Видимо, в том бою он и погиб. Как ни ждал я от него весточки, она не пришла. Мир праху твоему, дорогой друг. У меня до сих пор хранится твоя фотография, та, что ты прислал мне из госпиталя.
В тот день, когда мы делали завалы, я близко сошелся со многими бойцами и сержантами своей роты. Вот веселый, жизнерадостный Гриша Разумов. Родом он из Петропавловска. Шустрый, расторопный и в то же время рассудительный, он в мирное время мог бы стать толковым колхозным председателем. А стал бойцом. Война, как это было видно невооруженным глазом, не его стихия. Но делать нечего: стал в строй — действуй как все. И Гриша действовал, не уступал другим.
На пару с ним пилил деревья Митя Семенов — курянин. Он в роте самый молодой, ему, похоже, нет и двадцати, но он уже не раз бывал в боях. Хоронил убитых товарищей. И вскоре сам разделил их участь: за день до нового, 1942 года погиб в поселке Великая Губа. Я видел его мертвым. Он лежал на льду озера, прижав обе руки к груди. Стоя над его прахом, я вспоминал, как он признался мне однажды, что не успел еще никого полюбить, как мечтал он о девушке...
А вот другие бойцы, постарше: Глазунов из Тамбова, Трапезников из Вологды, Савченко с Украины. Бобрик — белорус. До сих пор все они у меня перед глазами. Вижу их лица, слышу их голоса. Савченко — неулыба, замкнутый. Но в разговор со мной вступил охотно. Ему давно хотелось рассказать о своей нелегкой судьбе, о том, как тревожится он за судьбу своей семьи. Все — отец, мать, жена и дети — не успели эвакуироваться, остались в селе Серебряный Колодец, где сейчас немцы. «Наверняка и дома думают обо мне, — говорил Савченко, — где я, что со мной?»
Я как мог старался успокоить его, и он был благодарен мне за это. Но забота, суровость не сходили с его лица.
В тот день приметил я еще одного. Это был Коля Шорин. Он сторонился людей. Работал спустя рукава, общаться ни с кем не хотел. Словом, вел себя странно. Когда я подошел к нему, он и глаз на меня не поднял! Стоял, свесив голову.
Я посмотрел на него и сказал:
— Уж коль устал, так присел бы, отдохнул.
— Да, устал! — небрежно бросил он.
— Было бы от чего устать! Ни топора, ни пилы в руки не брал! — услышал я голос его товарищей.
Шорин на реплику не отреагировал. Не придал ей значения и я — шутят ребята. А если не шутят, то есть, наверное, причина столь странного повеления парня. И я завел с ним разговор. Спросил, откуда он, давно ли на фронте. Кто дома остался? Что пишут? Обычный разговор с фронтовиком. И, как правило, каждый, с кем я начинал говорить, охотно откликался. Шорин же, невзирая на все мои старания, оставался безучастен. Либо молчал, либо отвечал односложно. Словом, разговора не получилось. Но я не очень огорчался: не все люди одинаково откровенны и контактны, есть замкнутые, настороженные. Ничего, решил я, у меня еще будет время поговорить по душам с Шориным.
