Николай Ракитин - Взвод

— Теперь вот ты, Воробей, настоящим командиром стал. Тебе надо по справедливости и взвод под свое начало взять. Можно сказать, герой!

Воробьев улыбался:

— Вместе с ребятами работал, не один. Зачем мне взвод? У нас есть взводный Гришин. Парень что надо!

Сыч улучил минуту и подкатился к Гришину.

— Смотри, каким кандибобером ходит Воробьев. Ге-е-рой! Теперь я, говорит, настоящий командир. Дело сделал. Носится парень, не зная, куда себя деть.

Гришин отмахнулся от Сыча.

— Чего ты выдумываешь? Воробьев про себя-то ни слова не говорит. Все ребята да ребята. Как будто бы он-то и не командовал ребятами. Что касается самого дела, то, брат, дело действительно ловко состряпал. Радоваться надо, что у нас во взводе есть такие хлопцы.

Красное знамя, к вечеру уже приготовленное и с согласия командира бригады украсившее вычищенную до блеска стараниями ребят пику, вошло в сознание взвода незабываемым событием.

Сдержанный обычно Гришин «ходил, — как смеясь говорили ребята, — пасхой с колокольным звоном».

Приезжавшие из полков ординарцы передавали, что вся бригада узнала об удаче ребят и в эскадронах радуются за бывших учеников.

4. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

В продолжение суток полки бригады дрались с противником почти на одном и том же месте. Откатывающийся назад фронт поляков остановился на возвышенности, покрытой лесами. День и ночь пыталась бригада то в одном, то в другом месте пробить брешь в плотине штыков и винтовок, чтобы потом, как вода в половодье, размыть ее и ринуться в прорыв.

Полки остановились на ночь в лесу.

Здесь ночь наступает внезапно, без серых теней и сумерек. Не успела подняться с верхушек деревьев позолота заката, как по земле между стволами гуляла темень.

Там и тут блеснули фонари, затрещал валежник в кострах.

На фронте время от времени такали винтовки. Коротко строчили пулеметы, и изредка гремели орудия.

К штабу бригады, расположившемуся здесь же в лесу, то и дело подъезжали ординарцы с донесениями.

Фонари у коновязей, подвешенные на высоте человеческого роста, казались яркими светляками. Тени сидящих у костров бойцов ползали между стволов огромными бесформенными чудовищами.

Почти не было слышно говора. Тишину нарушали лишь ржание коней да мерный хруст сена.

Почти весь взвод Гришина спал.

Близость штаба избавила взвод от наряда и несения ординарческой службы.

У костра, лениво подбрасывая валежник, сидели двое — Гришин и Воробьев.

Оба не могли заснуть. Гришин радовался удаче взвода, а Воробьев без устали в десятый раз рассказывал о пережитом дне.

— Как бы теперь вместе с нами порадовался бы Гришутка… — вздохнул Гришин.

Несколько минут молчали.

— Хороший парень был и хорошо, в бою, умер, — сказал Воробьев.

— Вот хорошие пропадают, а сволочь ничто не берет, — уронил Гришин. — Знаешь, сегодня утром, когда ты уехал в разведку, что отмочил Летучая мышь? — повернулся Гришин к другу.

— Нечего было есть, — продолжал Гришин. — Я даже и не заметил, как смотался Летучая мышь. Только смотрю, в сторонке он костер разжег и возится с чем-то. Подошел я тихонько, а он поросенка палят. Опрашиваю: где достал?..

Воробьев смачно выругался.

— Спрашиваю: откуда поросенок? «Приблудный», говорит, и смеется, стервец. Взял я его вместе с поросенком да прямо к командиру бригады. Так, знаешь, и не сознался, откуда достал. Приблудный, да и конец. Решил, как будем иметь день передышки, устроить свой суд, взводом судить будем и прогоним к чертям бабушкиным. Катись, куда знаешь!

Воробьев, оглянувшись кругом, шопотом сказал:

— А как Сыч? Что-то никак его не поймешь, куда он метит? Что-то темнит, да…

Совсем близко, как гром, хлопнул выстрел, и пуля, взвизгнув, вздыбила остатки костра.

Гришин и Воробьев вскочили. Проснулись все ребята взвода и ординарцы штаба бригады.

— Гришин! Это у тебя там выстрел? Выясни, в чем дело, и приди доложи! — долетел голос Нагорного.

— Что вас там раздирает, полуночники?.. Добаловались! Друг друга постреляете невзначай!.. — кричали со всех сторон разбуженные выстрелом бойцы.

Выяснять причин выстрела Гришину не пришлось. К костру с винтовкой подошел Сыч.

— Знаешь, хотел почистить, да забыл, что патрон в стволе, и вот получилось… — смущенно сообщил он.

— Что же ты так направил винтовку, что пуля угодила прямо в костер? — буркнул Воробьев.

— Неужто в костер? — испуганно переспросил Сыч.

— Вот тебе и неужто! Не умеешь обращаться с винтовкой, так не бери ее в руки, — подбросив в костер ветку, ответил Воробьев.

— Надо осторожнее обращаться с оружием, Сыч. Помнишь, как учили бойцы? Когда винтовку чистишь, держи стволом книзу, — прибавил Гришин. — Вот теперь через тебя будет нагоняй от комбрига, — одернув гимнастерку, сказал он. — Надо итти доложить командиру бригады.

Ночь прошла.

День начался в верхушках деревьев и постепенно спустился к земле: к мерно жующим сено лошадям, к догоревшим кострам, к спящим вокруг костров в различных позах людям.

Отдохнув за ночь, заговорили винтовки, пулеметы и орудия. Над лесом зажужжал самолет противника.

Боевой день начался.

Оба полка бригады вместе со всеми полками дивизии перешли в решительное наступление.

— Что, брат, там творится! Слышь, ребята? — говорили, наспех проглатывая чай, сидящие у костра.

— Командир бригады, чуть-чуть забрезжило, уехал. За ним пошел полк. Говорят, броневики туда же подались. Дело сурьезное будет, — рассказывал Гришин.

— Нашему взводу приказано оставаться до распоряжения? — спросил Панкратьев, один из «Маминых комсомольцев», как, прозвали ребят вступивших в комсомол в ответ на смерть Гриши Мамина.

— Да! Оказал, чтобы были готовы в один момент в случае чего. Сурьезный был комбриг, страх какой! — ответил Гришин.

— Где тут взвод Гришина? Взвод Гришина! — закричали несколько голосов.

— Здесь… здесь… давай своды! — ответили у костра.

К взводу подъехало трое бойцов-конвоиров с десятком пленных поляков.

— Где тут сам Гришин?

— Я Гришин!

— Ну вот, примай пленных. Комбриг велел под твою ответственность. Особливо вот этот, — указал, конвоир на одного из пленных, — «гусь лапчатый». По обличию видно сразу — ахфицер, а погоны, подлюга, срезал, не признается.

Пленные держались просто. Не зная русского языка, пытались объясняться знаками, улыбались. Только один на все вопросы отвечал мычанием и отрицательным покачиванием головы.

— Этого ахфицера в штаб дивизии пошлют, там его, стерву, заставлють балакать. Вот только бы разыскать штаб, а то он с утра в бою, — сворачивая махру, сказал конвоир.

— Ну, прощевайте, хлопцы. Гляди в оба за ними!

Конвоиры уехали.

На фронте нарастал гул. Несколько снарядов разорвалось в лесу, шагах в двухстах от взвода.

— Наверно дальними кроет, — сказал кто-то из ребят.

Пленных поместили на крошечной полянке. Весь взвод Гришин разбил на четыре смены. В каждой смене двое ходили кругам поляны, а пятеро отдыхали на опушке, сменяя через каждый час дежурных.

Скоро между пленными и охраной установились приятельские отношения. Далее угрюмый «ахфицер», улыбаясь, о чем-то говорил с Сычом и Летучей мышью.

Прошло часа три.

К взводу еще несколько раз приводили тленных.

Маленькая полянка была забита ими до отказа.

Гришина очень беспокоило создавшееся положение. Взвода еле хватало на несение караула и обслуживание пленных. Запас продовольствия вышел. Ребята, увлекшись политической обработкой пленных, заметно охладели к обязанности часовых.

Двенадцать часов дня. На фронте непрекращающийся гул. От комбрига ни слуху, ни духу. Приезжавшие бойцы передавали, что бой идет удачно.

«Вот чорт, — думал Гришин, — сидим, как говорится, у дела и без дела».

— Товарищ Гришин! Гришин! — зашептал кто-то над ухом у взводного.

— В чем дело? — встревоженно откликнулся Гришин.

— Ты подожди волноваться. Может, обойдется еще все, — тянул Воробьев, сам белый, как крупчатка.

— Да говори, что случилось? Что тянешь!

— Тише ты! Подозрение имеем. Сыч и Летучая мышь с полчаса как увели этого самого ахфицера до-ветру, и вот нет никого из них обратно…

Как ошпаренный, вскочил Гришин.

— Чего же сразу не принял мер? Ребята, четверо человек за мной! По коням! Воробьев, оставайся здесь! Карауль…

В секунду вскочили на лошадей.

— В какую сторону повели? — крикнул Гришин Воробьеву.

— Вон туда!

Всадники мелькнули между деревьев.

Оставшиеся караулить пленных строили всевозможные догадки.

Ярыми защитниками Сыча и Летучей мыши выступали двое: Баландин и Яковлев.