Павел Кодочигов - На той войне
— Как перекрытие?
— Два наката разбросало, а нижние держатся.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — повеселел Рюмин. Вы готовы, Катя? Продолжаем. Лампы ближе — ничего не вижу.
Они быстро осмотрели операционное поле и облегченно вздохнули — земля на него не попала.
— В рубашке родился, а паникер, — упрекнул хирург раненого. — Чего кричал, куда бежать собирался? Накрыло бы — так всех, не тебя одного. Тихо лежать у меня. Слышишь?
— Слышу. Я ничего, я потерплю, доктор.
— «Потерплю». У меня до сих пор в ушах звенит от твоего вопля. Завизжал, будто его режут, — не осознавая шутки, снова упрекнул Рюмин бойца и, догадавшись, что «звенит» у него не от крика, спросил: — Обстрел давно начался или случайный прилетел?
Вразумительно ответить на этот вопрос не смогли. Кажется, было тихо, а может, и постреливали.
* * *
— Многоуважаемая Катя, вам следует немедленно подшить новый подворотничок, по возможности погладить гимнастерку, до блеска начистить сапоги и сиять, как ясное солнышко. Через полчаса придет автоматчик, под его охраной пойдете на тот берег, в штаб дивизии, — все это Рюмин выговорил, загадочно посматривая на свою помощницу и чему-то улыбаясь.
— А зачем, Павел Александрович? Рюмин продолжал посмеиваться в усы:
— Знаете такой анекдот: «Куда едещь?» — «Военная тайна!» — «А что везешь?» — «Патроны». Я вам его наоборот выдаю. Куда следует прибыть, сказал, а зачем — тоже военная тайна. Ну ладно, ладно, раскрою: правительственную награду получать за образцовую службу, за стойкость и мужество... Что с вами, Катя? Вам стул подать или стакан воды?
— Все шутите, Павел Александрович.
— Не шучу, Катя. Меня тоже наградили, но мне пока нельзя отлучаться, а вы идите, готовьтесь.
Награжденных для безопасности собрали в овраге. Все смущены не меньше Кати, на нее поглядывают удивленно — девчонка-то зачем здесь? И Кате так кажется. По команде построиться в две шеренги она заняла место на левом фланге во втором ряду, чтобы в случае ошибки можно было уйти незамеченной. Награжденные один за другим строевым подходили к столу, и генерал, член Военного совета армии, вручал им ордена и медали. Катю не выкликали долго, и все это время она думала о том, как бы не сбиться с шага, ловко подойти, доложить, принять награду, поблагодарить...
— Медалью «За боевые заслуги» награждается медицинская сестра Мариничева Екатерина Григорьевна.
Эти слова дошли до Кати не сразу. Лейтенант из первой шеренги сделал шаг вперед и принял вправо, освобождая ей дорогу, а Катя все стояла на месте, потом заспешила, споткнулась о корень и едва не упала. От этого из памяти вылетело все, что Катя так старательно запоминала. Строевого у нее не получилось, шла, как самой казалось, какими-то зигзагами и пунцовая от стыда предстала перед генералом. Он говорил что-то утешительное, но его слова скользили мимо сознания. Генерал сам прикрепил медаль к гимнастерке, крепко пожал руку и извинился:
— Подарка мы вам не приготовили. Мужчинам табак и кисеты даем, а вы ведь не курите?
— Нет, товарищ генерал, — начала приходить в себя Катя.
— И не надо, — одобрил генерал. — Но подарок мы вам найдем и вручим за праздничным столом. Не возражаете?
— Так точно. Большое спасибо, товарищ генерал.
В шеренгах словно мелкий горошек рассыпался и перекатывался до тех пор, пока Катя не спряталась за спиной впереди стоявшего. Еще раз, не щадя ладоней, дружно грохнули за столом, когда Кате торжественно вручили духи и коробку с кедровыми орехами.
3
Тамара Антонова первый раз была ранена утром седьмого ноября сорок первого года. На Красной площади проходил парад войск, страна отмечала двадцать четвертую годовщину своей новой жизни, и точно в это время фашисты нащупали батарею, в которой Тамара была санинструктором.
В первую военную зиму небывалые холода грянули рано, и снег выпал раньше обычного, но во время обстрела земля стала черной и влажной. Тамара металась по ней среди свежих воронок от одного раненого к другому, успокаивала, перевязывала и оттаскивала в укрытие, пока не подцепило и ее. Накладывала шину, и что-то ударило по ноге. Думала, камнем или комом земли, а когда поднялась, резкая боль свалила на землю, стало вдруг жарко и удушливо. Доползла до воронки — осколок пробил бедро, ей надо было укрыться от глаз еще живых артиллеристов, — и только перевязала ногу, в воронку прыгнул разъяренный старшина:
— Ты чего здесь расселась?
— Ходить не могу.
— Вот тебе и на! Что же теперь делать-то? Руки целые? Тогда мы к тебе раненых стаскивать будем. Воронка большая, в ней много уместится.
В госпиталь Тамара попала на четвертые сутки. Операции не боялась, понимала, что она не из сложных, но как лечь на стол, не представляла. Хирург наверняка мужчина, а на ней кальсоны, их придется снимать.
— Дай трусики! — попросила сестру.
— Зачем? Тамара объяснила.
— Что ты? — удивилась сестра. — Иван Васильевич так разойдется... Да и велики тебе мои трусы. Я грузная, а ты маленькая и тощенькая.
— Ушить можно.
— А я как буду? Я лучше тебе плавки из марли сделаю.
На хирурга, высокого и полного мужчину лет сорока пяти, стоило посмотреть в тот момент, когда он увидел такое «кощунство». Он промычал что-то неразборчивое, пластанул ножницами по плавкам и швырнул их в таз. Тамара зажмурилась, лежала на столе ни жива, ни мертва, крепко сцепив зубы, и молила неведомо кого, чтобы все поскорее кончилось. Ждала конца операции с таким нетерпением, так была занята мыслями, наивными для взрослого человека и такими болезненными для ее возраста, что и боли не почувствовала, и не ойкнула ни разу — все заслонило собой жгучее чувство стыда и беззащитности.
Она еще была в операционной, ей помогали одеться, а в соседней комнате рокотал бас хирурга:
— Надо же додуматься — под нож в трусиках! Будто у меня есть время разглядывать ее мощи.
Хирург рассказывал о ней, не стесняясь в выражениях, не беспокоясь, что она слышит его, и хохотал.
— Хулиган! — крикнула Тамара, когда ее проносили мимо хирурга, и показала ему язык.
Он согнулся пополам и загрохотал на весь этаж.
Тамара выросла в Одессе и характера была не робкого. Наверное, из-за деда по матери, старого моряка Михаила Михайловича Пампушко. Это он впервые завел Тамару в море и приказал: «Плыви, внучка!» Дед же однажды посадил на лошадь, понужнул ее, и Тамара, повизгивая от охватившего ее восторга, понеслась и не свалилась. Тамара никогда не играла в куклы и не водилась с девчонками, не раз вламывалась в кучу свалки, защищая старшего брата, не боялась даже бывать в покойницкой при больнице, где работала мать. Мать же и говорила ей: «Тебе, Томка, надо было мальчишкой родиться, а не Олегу. Сорвиголова какая-то, а не девчонка. Из тебя же слезу колом не вышибешь!» И правда, сколько себя помнила Тамара, она никогда не плакала, а в своем закутке, за занавесочкой (девичьих палат в госпиталях пока не было), увидела на тумбочке цветок распустившейся герани, плитку шоколада, пробежала глазами открыточку, в которой раненые поздравляли ее с днем рождения, и разрыдалась.
— Спасибо! — поблагодарила сестру. — А как узнали?
— Из истории болезни. А спасибо раненым скажи. Они шоколад где-то добыли. — Поправила одеяло, подушку. — Очень уж мы огорчились, что тебе в день рождения операцию делают, вот и решили как-то порадовать. — Сестра не уходила, все приглядывалась к Тамаре, будто что-то оценивая в ней, и наконец спросила: — Тебе на самом деле семнадцать стукнуло, или в приемной что-то напутали? Правда, выходит. А как же тебя в армию взяли?
— Благодаря настойчивости, — превозмогая боль, ответила Тамара.
Наркоз начал терять силу, и рану будто каленым железом прижигали.
— Раз, два, три, — тихо раздалось за занавеской, и раненые громко прокричали: — По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем!
— Спасибо, товарищи бойцы! Спасибо! — отозвалась Тамара, и на ее глаза снова навернулись слезы.
Отец Тамары был ленинградцем, его все время тянуло на север, к настоящим лесам, и в тридцать шестом он перевез семью в поселок Сиверский недалеко от Гатчины. Отсюда брат Олег ушел в Ленинградское военное училище, а Тамара в Псковскую фельдшерско-акушерскую школу.
В первое утро войны, еще не зная о ней, она пошла с подругами в сад «Медик» готовиться к экзамену. Отыскали тихий уголок и залегли, уткнувшись носами в учебники. Зубрили до одиннадцати и уже собирались идти, да Тамара запротестовала:
— Стоп, девочки! Надо мозги проветрить. Уселись на скамейки, вновь открыли конспекты и книги — перед экзаменом всегда что-то забывается, — а она засмотрелась на небо. Было оно синим-синим, бездонным, а облака по нему плыли белые и пушистые, как гигроскопическая вата. Неподалеку резвилась малышня. Тамара напросилась играть с ними в классики, потом в ее руках оказалась скакалка, и не забыла, оказывается, что и как с ней делать.
