Юрий Семенов - Прощайте, скалистые горы!
Ира вошла в стационар.
— Ты что не отдыхаешь? — спросил её дежурный врач, полная, со строгими чертами лица женщина. Но голос её прозвучал ласково.
— Я уже… Евстолия здесь?
— Нет. После перевязки её отправили на аэродром. Она уж, видно, в Мурманске, — врач взяла Иру за плечи и посмотрела прямо в глаза. — Будь мужественной и не плачь. Не забывай, ты — воин. Иди отдыхай, тебе сегодня дежурить.
Выйдя из стационара, Ира решила было и в самом деле пойти уснуть перед дежурством, но, увидев около землянки взвода разведки вахтенного, пошла к нему. Ей хотелось узнать подробности ранения Евстолии.
На вахте около землянки стоял Шубный. Он вяло повернул голову в сторону подходящей к нему медсестры и холодно посмотрел на неё.
— Здравствуйте — сказала Ира, подходя к нему.
— Здравия желаю, птичка-сестричка. В охоточку порхаете с сопки на сопку?… А в землянку, простите, нельзя. Там матросики ещё первый сон видят.
— Я к вам, — ответила Ира, намереваясь сесть на камень.
— Да ну?! — вырвалось у Шубного. Он рукавом стряхнул снег с камня, на котором летом играли в домино, широко улыбнулся и с поклоном предложил: — Садитесь. Погодка сегодня — отворотясь не насмотришься.
— Отвернуться-то некуда, кругом метёт.
По просьбе Иры матрос рассказал подробности ранения Евстолии и как её вынесли с поля боя.
— Я думаю, у всех у нас есть свой календарь жизни, — сказал Шубный после небольшого раздумья. — И только одна страничка в нём отпечатана чёрным шрифтом — это последняя.
— А может быть, вы её сегодня оторвали? — спросила Ира, представив себе большой календарь, на котором остался один траурный листок.
— Не-ет, — качнул головой Шубный и весело добавил: — Я половину своего календаря дома жене оставил. Зачем он мне здесь целиком?
— Значит, вы бессмертный, — задумчиво и тихо сказала Ира и неожиданно спросила: — Меня могут перевести в разведку медсестрой?
— Вместо Евстолии?… Могут, могут… — Шубный начал объяснять Ире, как написать рапорт, на чьё имя. А она слушала его, не моргая, как слушает первый урок счастливая первоклассница.
Днём в роте разведки стояла мрачная тишина. Не слышалось прежних песен. Лишь иногда у кого-нибудь вырвется шутка и оборвётся, словно прижатая рукой звонкая струна.
До землянок доносился гулкий звук кирки. Он, как эхо, отдавался в голове, сдавливал сердце.
Чистяков вышел на сопку. Сильный ветер перехватил дыхание, разбросал расстёгнутые полы телогрейки, обжигая холодом тело. Без шапки, подставив подымающемуся бурану открытую грудь, он шёл к месту, где матросы хоронили боевых друзей. Сюда не залетали ни снаряд, ни шальная пуля. Будто сама смерть охраняла покой братских могил, расположенных под упершейся лбом в небо однобокой сопкой. Матросы не рыли глубоко ямы, не бросали туда на прощание горсти земли. Киркой и ломом они расчищали площадку, тяжёлыми камнями навсегда закрывали друзей.
— Готово? — тихо спросил Чистяков, подходя к матросам, и посмотрел на могилу, как бы прикидывая: «Хватит ли?»
— Да, всё, — ответил Шубный, беря у Титова лом. — Я только вот эти острые углы отобью.
Две роты — разведчики и автоматчики хоронили погибших. Пришли сапёры, связисты — положить камень на гранитный холмик.
Троекратный салют с воем пурги унёс вдаль, на «большую землю» матросскую скорбь с Рыбачьего. Две бескозырки на камне с золотистыми буквами «Северный флот» заносила поземка, шевеля ленточки.
Не успел Растокин раздеться, как услышал траурный салют автоматов. Он резко повернул удивлённое лицо к Егорычу, но в это время зазвонил телефон. Комбриг привычным движением взял трубку.
Егорыч суетился в прихожей землянки. Когда зазвонил телефон, он сел на лавку и возмущённо покачал головой. «Загорелось, передохнуть не дадут человеку», — подумал он, внимательно рассматривая раскрасневшееся на морозе лицо комбрига и гладко зачёсанные назад тёмнорусые волосы. Потом взгляд его перешёл на гимнастёрку и задержался на орденах. Оглядев плотно сложенную фигуру комбрига, Егорыч только сейчас заметил, что тот, кажется, начал полнеть.
Растокин говорил но телефону недолго, нахмурившись, а когда положил трубку, посмотрел на ездового строго и недовольно.
— Значит, Егорыч, чисто на горизонте, клопы только тревожат? — серьёзно спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Сегодня ночью наши матросы пролили кровь, а ты хоть бы заикнулся об этом.
Егорыч смутился и оторопел. Он уехал на аэродром за Растокиным ещё ночью и ничего не знал о бое на Суура-Ниеми. Егорыч часто заморгал, хотел было объяснить, но в это время в землянку вошёл начальник политотдела полковник Хорев, ещё сравнительно молодой, стройный, с орлиными чертами лица мужчина.
— По лицу вижу, новостей… — пробасил он, вынимая изо рта давно потухшую трубку.
— Новостей, как говорят, целый воз, где прикажете свалить, — всё ещё находясь под впечатлением печальной вести, угрюмо пошутил Растокин.
Егорыч нахлобучил шапку и вышел из землянки.
— Где свалить? На вражеские опорные пункты. И не просто свалить, а завалить их, — тоже серьёзно пошутил Хорев.
— Метко, реально и, главное, доходчиво.
— Когда? — спросил Хорев, нетерпеливо глядя комбригу в лицо.
— Скоро.
Хорев опустил глаза, задумчивый сел к столу. И так говорили они всегда, с полуслова понимая друг друга.
— Вот также и я задумался, когда командующий флотом сказал на совещании: «Скоро», — Растокин сел около Хорева, положил ему на плечо руку. — А командующий подошёл ко мне и сказал: «Правильно сделали, товарищ Растокин, что задумались. Солдаты и матросы вышибут немцев из Заполярья, но изгнать врагов надо с минимальными потерями для нас и в короткий срок. Об этом должны немедленно задуматься командиры флота большие и маленькие».
На пороге появился Антушенко. Он смотрел то на Растокина, то на Хорева, намереваясь определить важность привезённых новостей.
— Разбор операции был? — спросил Растокин начальника штаба, вставая. Поднялся и Хорев.
— Нет, вернулись перед рассветом.
Растокин позвонил Федину и вызвал его к себе.
С минуту все стояли молча.
— Понимаю, товарищи, зачем вы пришли, — нарушил молчание Растокин. — Коротко, основное расскажу, а подробно — на совещании. Вызовите, Анатолий Прокопьич, к восемнадцати часам командиров частей, отдельных подразделений и начальников служб.
— Есть! Дам телефонограмму, — скороговоркой ответил Антушенко.
— Мы на пороге больших событий. Скоро Карельский фронт и части Северного флота начнут наступление. Перед бригадой уже поставлена боевая задача. Мы прорываем оборону врага на Муста-Тунтури и совершаем рейд по его тылам на важнейших коммуникациях, пока последний егерь не подымет руки. Командующий флотом напомнил: «Не забывайте тяжёлые природно-климатические условия, в которых будет действовать морская пехота, почти без поддержки танков и артиллерии. Эту поддержку должны будут осуществить авиация и корабли флота».
— Без артиллерии?! — вырвалось у Антушенко, но, собравшись с мыслями, он тихо сказал: — Я предчувствовал это.
— При такой маневренности бригады разве угонится за ней артиллерия? — заметил Растокин.
— Бог войны, не будь плох. Пусть учится по горам бегать, — вставил Хорев.
— На артиллеристах лежит не менее важная задача — обеспечить прорыв на Муста-Тунтури, а дальше нам хватит поддержки авиации и корабельной артиллерии, — Растокин прошёлся по землянке, что-то обдумывая и остановившись около Антушенко, добавил: — Скажу по секрету ещё одну новость: Финляндия запросила мира, вот-вот будет объявлено о прекращении боевых действий на Карельском перешейке. После этого, надо полагать, мы начнём гнать врага из Заполярья.
Антушенко хотел что-то сказать, но Растокин остановил его и попросил доложить обстановку. Хорев ушёл в политотдел бригады.
Федин поправил шапку, провёл пальцами по застёгнутым пуговицам телогрейки, вытер ноги и, отрывисто постучав в дверь, вошёл в землянку комбрига. Растокин и Федин приветливо поздоровались.
— Так и не отдыхал? — спросил Антушенко, отрываясь от карты.
— Работаем там, у фашистов, а здесь, у себя дома, на отдыхе, — ответил Федин и обратился к Растокину: — Извините, товарищ полковник, забегал в госпиталь, задержался.
— Правильно сделали. Докладывайте.
Растокин слушал Федина молча, смотря в окно по ту сторону залива, где находился мыс Суура-Ниеми. В его воображении вставали картины боя, люди. И чем дальше рассказывал Федин, тем сильнее чувство гордости за матросов бригады овладевало Растокиным. Он был доволен проведённой операцией и как отец жалел тех, кто пролил кровь на вражеском берегу.
Федин замолчал и, ожидая вопросов, посмотрел на Растокина, потом на Антушенко, делавшего пометки на карте.
