Евгений Юнга - Кирюша из Севастополя
— Никакого секрета, Андрей Петрович, — стараясь выказать равнодушие, ответил Кирюша. — Просто у Игната Кебы язык чешется, как у дошкольного байстрюка.
Сравнение, придуманное подростком, рассмешило всех обитателей кубрика, в том числе и самого Кебу, который был выше маленького моториста даже сейчас, когда сидел на койке: байстрюками на юге звали только мальчишек.
— Убил через глаз навылет! — не обижаясь, добродушно протянул великан. — Ладно, полный молчок, если не приспичит.
Он лукаво подморгнул Кирюше и, растянув доотказа мехи баяна, взял долгий аккорд.
Тягучая мелодия старинной морской песни полилась из-под заскорузлых пальцев матроса в притихший кубрик, и каждый моряк, внимая задушевной игре баяна, вспомнил свое родное гнездо на продымленной и разодранной взрывами крымской земле, семьи, погибшие при бомбежках или не успевшие покинуть насиженные дедами и прадедами места.
Один Игнат Кеба, думая о том же, видел перед собой не голубые севастопольские бухты, а рыбачью слободку близ Новороссийска. До нее было так близко, что с крутого мыса Дооб за Солнцедаром глаз легко различал на западном берегу Цемесской бухты голубой фасад дома Кебы, обрамленный кудрявой шелковицей и стройными тополями.
Линия фронта отделяла слободку от кубрика сейнера…
Дверцы люка, ведущего на верхнюю палубу, стремительно распахнулись. Ветер влетел в кубрик, пригнул язычок пламени за стеклом «летучки», обжег студеным дыханием лица моряков.
— Эге! — прервав игру, сказал Кеба. — Чуете, завирухой пахнет. К ночи бора задует.
— Давно не видали твоей боры! — буркнул сосед Кебы, молчаливый и мрачный рулевой Ермаков. — Прикрой дверь на щеколду. Кирюша.
Подросток не успел шагнуть к трапу.
На верхней ступени возникла пара добротных сапог, туго перехваченных выше колен ремешками, а затем на трап насилу протиснулся укутанный в тулуп шкипер сейнера старшина Баглай.
— Хорошо спиваете, хлопцы, — одобрил он, заглядывая вниз, и тут же, поворотясь к дверцам, произнес: — Спускайтесь обогреться, товарищ капитан-лейтенант. Не кубрик, а мечта фронтовика.
— До этой бы мечты да граммов двести чачи[8], — ввернул усатый механик. — Всякую мечту размачивать надо, а то всухую она вроде мотора без смазки.
— Двести не двести, а по сто граммов на дорогу вам причитается, — проговорил, спускаясь вслед за шкипером, командир дивизиона, попрежнему грузный, но уже совершенно седой капитан-лейтенант Приходько, в кожаном реглане и шапке-ушанке, сдвинутой на затылок и открывавшей серебряный чуб. — Добрый вечер, товарищи! Можете садиться, — прибавил он, едва только моряки поднялись при его появлении.
— Кому сто, а другому двести, — похвастал механик и кивнул на Кирюшу. — Вот наш резерв. Мы все по очереди устраиваем с ним товарообмен: он свою порцию чачи жертвует, зато вдвойне шоколадом пользуется.
— Ну что же, вполне разумно, — сказал командир дивизиона.
— Значит, никаких перемен, Кирюша? — раздался веселый голос позади капитан-лейтенанта, и моряки только теперь увидели третьего человека.
Кирюша, недоумевая, разглядывал его. Голос человека был знаком, но внешность ничего не напоминала маленькому мотористу. Густая борода, обрамляя моложавое, прокопченное солнцем лицо южанина, спадала на грубо выделанный полушубок гостя. Залощенные ватные брюки, поношенные, сбитые сапоги и облезлая меховая шапка составляли костюм незнакомца. К спине был приторочен самодельный рюкзак из домотканной материи — рядна.
Гость улыбнулся в бороду.
— Не догадался? — обрадованно спросил он. — Вот и чудесно. Здравствуй, товарищ моторист!
— Федор Артемович! — изумился Кирюша, изо всех сил пожимая руку, протянутую человеком в полушубке, узнав по этой фразе своего бывшего шкипера Вакулина с погибшего в Севастополе сейнера «СП-202». — Так вы же теперь с бородой!
— Борода специально для фрицев, — объяснил тот, здороваясь с остальными обитателями кубрика. — А вот у тебя почему усы не всходят?
Внезапно для всех гулко захохотал Кеба.
Кирюша просяще посмотрел на него, но великан не мог удержаться.
— Скажу вам за бритву, — вмешался он в разговор. — Навел я красоту после бани, вдруг Кирилл Трофимыч сбоку швартуется: «Позычь бритву…» Зачем она ему, если никакой растительности не предвидится и лицо его — как Мархотский перевал, где даже держи-дерево не терпит боры? «Брови подправить». — «Ты что, — спрашиваю, — черноморский моряк или киноактриса с ялтинской довоенной студии?» Дал, а сам залег на койку и вроде тараканов в пазах считаю. Он подправил брови, повертел глазами по сторонам, не глядит ли кто, и давай скоблить по голому месту под носом. Тут я его и споймал. Так что вы за это скажете, ведь придумал чинарик: «Скребу, — говорит, — чтобы усы скорее выросли…»
В кубрике засмеялись.
— Не торопись, сынок, — посоветовал командир дивизиона смущенному Кирюше. — Еще будешь с усами.
— Замнем для ясности. Чего трунить над мальчуганом, — вступился механик. — Я сам в его пору сдуру скоблился. Толку никакого. Порезался. Вдобавок папаша всыпал, да еще с насмешкой. Лупит и приговаривает: «Не лезь поперед батьки в пекло, все равно не женишься раньше срока».
Высказав это между прочим, механик продолжал, обращаясь к гостю:
— А тебя, Федор, вправду не признать. Повстречались бы где мимоходом, так бы и разминулись без привета.
— Верно? — опять обрадованно спросил гость. — Спасибо на слове, Андрей Петрович. Значит, не зря отращивал.
— А зачем? — полюбопытствовал Кирюша.
— Определенно, наш чинарик желает прежде времени состариться. Ох, это твое «зачем»! — попенял Баглай. — Ты же на военно-морской службе, а не на прогулке с мамой.
— Пока отшутили, товарищи, — согнав с лица улыбку, сказал командир дивизиона. — Придется поболтаться в море. Пойдете, как в прошлый раз, к той балке за Мысхако. Высадите пассажира — и обратно. Желаю обернуться… Ни пуху ни пера, Федор Артемович!
Командир дивизиона расцеловался с Вакулиным, ласково глянул на маленького моториста и, прощально козырнув, полез вверх по трапу.
Механик потянул подростка за собой в квадратное отверстие, соединяющее кубрик с моторным отделением.
— Пошли, Кирюша.
Те, кто остался, помолчали, прислушиваясь к возрастающему вою ветра.
— Первую вахту на руле стоит Ермаков, а ты, Кеба, живенько выбирай якорь, — приказал шкипер и обернулся к ждущему гостю.
— Располагайся, как у себя, товарищ Вакулин. Хочешь, сосни, а нет — идем с нами наверх.
— Спасибо, я отоспался на неделю вперед, — поблагодарил пассажир и, прикрутив фитиль фонаря, последовал за шкипером.
Тотчас зафыркал мотор, дрогнул корпус и затряслись переборки в кубрике.
Начало боры
Сквозь гул ветра жалобно вызванивали чугунные звенья якорной цепи, которую вручную выбирал на палубу и пинком ноги сталкивал в горловину канатного ящика Игнат Кеба. Сейнер кренился и ерзал, зарываясь носом в невидимые волны, будто неистово кладя бессчетные поклоны родным местам перед отплытием в дальнюю дорогу.
Федор Артемович ощупью пробрался вдоль борта на корму, но, прежде чем укрыться от ветра, кинул прощальный взгляд на туманную черту пены у берега. Брызги, срываемые шквалами с гребней зыби, стегали по глазам, вынуждая пассажира жмуриться. Он снял шапку, поклонился в ту сторону, где белела кайма прибоя, и, найдя распахнутую дверь, шагнул внутрь кормовой рубки.
Вдогонку ему, извещая шкипера, что якорь выбран, долетел с бака трубный голос Кебы:
— Чисто!
— Прямо руль! — в тон матросу лаконично ответил из глубины рубки слитый с темнотой Баглай. — Зачини за собой, товарищ Вакулин, чтобы не брызгало, — скороговоркой попросил он Федора Артемовича и, приоткрыв дверцы в противоположном углу помещения, ведущие в моторный отсек, рявкнул в узкую засветившуюся щель: — Самый полный!
Дверь на палубу с треском захлопнулась под напором ветра. Словно отзываясь на удар, сейнер лихорадочно затрясся. Двадцать пять лошадиных сил его мотора полным ходом рванули судно в ночь.
— Право на борт, — спокойно сказал Баглай рулевому.
Белесая кайма прибоя быстро поплыла во мраке за стеклами квадратных иллюминаторов, перемещаясь до тех пор, пока не оказалась за кормой, позади судна.
— Одерживай, — продолжал шкипер с такой уверенностью, точно видел в кромешной мгле, как днем.
Прислонясь к стене, Федор Артемович с наслаждением, понятным лишь моряку, внимал привычным с юных лет словам, сопровождающим отплытие, тщетно пытаясь разглядеть ворота гавани и про себя одобряя невозмутимость, с какой держался шкипер «СП-204», вслепую, напамять ведя судно к выходу из бухты. Единственным ориентиром ему служила все менее и менее различимая глазом полоска прибоя в глубине бухты.
