Порфирий Гаврутто - На берегу Днепра

Размеры лесного аэродрома с каждым часом становились все больше и больше.

Три дня и три ночи трудились десантники, а на четвертую к ним прилетел самолет. Он долго кружился над кострами, почти касаясь своим выпущенным шасси крон высоких елей, потом пошел на посадку.

Все затаили дыхание.

— Хотя бы сел! Не разбился бы только! — нервно теребя пилотку, тихо произнес Сидоров.

Самолет включил фары, коснулся земли и побежал по площадке. Он осветил огнями черную и плотную стену опушки леса и мчался прямо на нее.

— Разобьется! — крикнул Сидоров и отвернулся, чтобы не видеть аварии.

— Ур-ра! — загремело на противоположном конце площадки.

— Сел, товарищи, сел! — обрадованно закричал Сидоров и побежал к самолету.

Большекрылый серебристый самолет стоял в нескольких метрах от толстых стволов деревьев и почти касался своим правым винтом зеленых веток елей.

Сильно волнуясь, тяжело дыша, Сидоров подбежал к самолету. Солдаты на радостях стали качать на руках летчиков. Сидоров тоже подскочил к ним и начал помогать.

— Хватит, товарищи, хватит! — просила подбрасываемая в воздух женщина в комбинезоне. В ее голосе Сидоров почувствовал что-то знакомое, родное.

— Аня!

— Алеша! — обрадованно вскрикнула Листопадова.

— Аня! Родная моя! — растерянно протянул Алексей, и на его крупном грубоватом лице заиграл румянец.

— Ой! Да какой же ты молодец!

От счастья у Алексея закружилась голова. Та, о которой он так много думал все это время, стояла здесь, с ним рядом. Он снова увидел ровный ряд ее белых зубов. Она нервно теребила своими маленькими пальчиками пуговицу его гимнастерки, и он не мог даже собраться с мыслями, сказать ей что-нибудь нежное, теплое.

— Сродственники, что ли? — спросил кто-то из темноты.

— Ну да, родственники! — ответила девушка и, взяв Сидорова под руку, добавила: — Отойдем, Алеша… Я так волновалась…

— Аня! — окликнула ее пилот Ирина Барышева. — Вот командиры. Пожури их за площадку.

— Подожди! — отозвалась Аня. — Я сейчас приду.

— А за что журить-то! Сели ведь. И хорошо сели, — гремел в стороне оживленный голос полковника. — Другой, лучшей площадки, чем эта, здесь на тысячу километров не найдешь.

— Ну да, вы скажете! — возразила Барышева. — Можете разгружать машину. Привезли вам медикаменты, продукты, а от вас захватим раненых. Врач на путь следования у нас свой. Познакомьтесь, пожалуйста! — и Барышева представила комбригу женщину-капитана.

— Тоже женщина! — удивился полковник, пожимая протянутую руку.

— Да! — не без гордости ответила пилот. — У нас весь экипаж женский. И врач женщина, и санитарки тоже.

— Ну, вы просто молодцы, товарищи!. — похвалил их комбриг и, повернувшись к стоящему здесь же комбату, приказал: — Организуйте-ка, товарищ Черноусов, разгрузку самолета и погрузку в него раненых.

— Слушаюсь! — ответил майор и скрылся в темноте.

— А много у вас раненых?

— Не очень! Но в качестве нагрузки мы посадим к вам пять немцев. Пять немецких офицеров. Да еще каких! Эсэсовцев. Двух лейтенантов и трех майоров.

— Давайте! Мы и такой груз доставим! — засмеялась Барышева.

— Ну что же, товарищи! Пойдем ко мне в землянку. Угощу горячим чаем, — предложил Захарчук.

— Горячим чаем?

— Горячим, — подтвердил комбриг.

— Тогда пойдем, — согласилась капитан.

— Постойте! — воскликнула Барышева. — А куда же делась наша Листопадова?

— Родственника она встретила. Вон там они сидят, — ответил рядом стоявший солдат.

Пилот вскинула на солдата глаза, но ничего не сказала. Она сразу же догадалась, кого встретила Аня.

Офицеры пришли в землянку, разделись, сели за стол, стали ужинать. Пилот, радистка и врач рассказали Захарчуку и Рыбину о новостях по ту сторону фронта, о том, что в Москве внешне все выглядит почти совсем по-мирному, что люди не только много трудятся, но и ходят иногда друг к другу в гости, что работают кино и театры, правда залы кино не отапливаются и виден пар от дыхания, а в театры теперь многие не стесняются приходить в валенках. И это считается вполне приличным.

А штурман в это время сидела на стволе сваленного у опушки леса дерева и тихо разговаривала с Алексеем Сидоровым. Она заставила его подробно рассказать, как он летел с нераскрытым парашютом, что чувствовал и как приземлился.

Алексей рассказал.

— Горячий ты очень! Мог разбиться. Больше так не делай!

— Слушаюсь, — засмеялся Алексей.

— Нет! Я серьезно говорю.

— И я серьезно.

— Экий ты, право!

Помолчали. Потом Сидоров вздохнул и сказал:

— Тебе отдохнуть надо. Может быть, пойдем?

— Нет, нет! Я не устала. Посидим еще немного, а потом пойдем. Хорошо здесь, тихо. — И, повременив немного, почти прошептала: — Вот встретила тебя, узнала, что ты благополучно приземлился, и так легко и радостно стало на сердце, что даже петь хочется. И лес здесь очень хороший. Так бы вот всю ночь и просидела на этом дереве.

Сидоров в ответ погладил ее руку.

После этого сидели молча, счастливые, довольные этой встречей и друг другом. Обоим хотелось сказать что-то особенно значительное, но ни у нее, ни у него не находилось нужных слов.

— Аня! Где ты? — окликнули из чащи.

— Здесь я. Иди сюда! — отозвалась Листопадова.

К ним подошла высокая, стройная девушка в хорошо подогнанной военной форме.

— Знакомьтесь! — сказала Аня. — Это тот самый товарищ, о котором я тебе рассказывала.

— Очень приятно! Ирина Барышева, — отрекомендовалась она.

— Алексей Сидоров! — ответил солдат.

— Это у вас в самолете распустился парашют?

— Да, у меня.

— И вы прыгнули.

— А что мне оставалось делать?

— Ну, допустим, вернулись бы обратно на аэродром…

Они долго еще оживленно разговаривали, шутили, смеялись, потом встали и пошли к самолету. В нем уже разместили раненых и отдельно, в углу, по просьбе врача связанных по рукам и ногам пленных офицеров.

Самолет на руках развернули, и после тщательного осмотра взлетной площадки экипаж занял свои места. Аня стояла у двери, а Сидоров тут же, возле самолета. Они глазами прощались друг с другом. Надолго ли? Оба, разумеется, не знали этого.

— Послушайте, товарищ! Возьмите вот это, — торопливо обратился к штурману подбежавший пулеметчик Шахудинов.

— Что это? — спросила Аня.

— Письма, солдатские письма. Пусть наши жены получат их и знают, что мы живы, здоровы.

— Ну, давайте, давайте! — ответила Листопадова, протянув руку. Но маленький Шахудинов никак не мог дотянуться до ее руки. Тогда Сидоров молча взял у него толстую пачку солдатских писем и подал Листопадовой.

— Спасибо, — сказала она и тут же спросила: — И твое здесь?

— Нет, — угрюмо ответил Алексей, поглаживая рукой свои смоляные кудри.

— Почему?

— Некому писать.

— А матери?

— Нет ее больше в живых. Умерла, — ответил Сидоров и, немного помолчав, тихо спросил: — Ну, а ваши как? Что поделывают Архип Петрович и Надежда Константиновна?

— Ничего, спасибо? Живы-здоровы пока. Трудятся. Они теперь под Москвой живут.

— Привет им сердечный.

— Передам. Рады будут за тебя.

Листопадова что-то еще сказала, но в это время заработали моторы, и Сидоров не расслышал ее последних слов.

Самолет включил фары, вздрогнул и стремительно покатился по поляне. Он отделился от земли и через мгновение растворился в беззвездном, темно-сером небе.

Новая встреча с Листопадовой снова взволновала майора Черноусова. Да, она определенно чем-то напоминала Полину. Но чем именно, Черноусов так и не уловил. И вот теперь, когда ночная мгла поглотила самолет, он, вернувшись в землянку, достал из планшета фотографию, пододвинул тусклый светильник.

Майор долго молча рассматривал карточку, потом спрятал ее в карман, стал готовиться ко сну. Он разделся, погасил светильник и улегся спать. Однако заснуть долго не мог. Перед глазами все время маячил Василий Мешков.

Когда-то этот человек был для майора Черноусова близким и дорогим. Вместе учились в институте, в одной части стали служить. Еще раньше оба они были влюблены в одну девушку. Но замуж Полина вышла за Василия. И хотя Черноусову было очень тяжело тогда, но он честно пожелал им счастья и удачи в жизни. И Полина всегда была бы для него женой друга, он навсегда подавил бы чувство к ней, если бы Мешков оказался настоящим человеком!.. Часть, в которой они служили, отступала. Это были трудные, предельно трудные дни. Оба они крепились, держались бодро. Но когда часть попала в окружение, Мешков струсил.

Кольцо окружения все сжималось. Вышел из строя почти весь командный состав дивизии. Положение становилось критическим. Еще день-другой — и от дивизии ничего не останется. И вот тогда тяжелораненый генерал вызвал в штаб майора Черноусова.