Макс Бременер - Присутствие духа
Воля поднял глаза и на стене веранды увидел несколько карандашных рисунков: собор с луковками куполов, отдельно ворота в ограде собора с башней над этими воротами, монастырь у кромки спокойной озерной воды, невысокую белую церковь в легких, как от дымка на ветру, тенях…
Под рисунками было от руки написано: «XV в.», «вторая половина XVI в.», «XVII в.» или «1670 г.», и, странно, это мешало Воле разглядывать их. Казалось, даты проставлены затем, чтобы он затвердил их, вызубрил. И, как страницы учебника истории, пестревшие датами, рисунки не могли уже доставить удовольствия, а требовали усилия.
Леонид Витальевич тронул Волю за локоть и повел его в комнату. И тут по обе стороны камина висели рисунки и фотографии. Они остановились перед той, на которой не стояло никакой даты.
— Вы видите это впервые?.. — спросил Леонид Витальевич с острым интересом.
Да. Он впервые видел эти стены с бойницами и угловую сторожевую башню с острым верхом, и пятиглавия церквей за стенами, распространявшие сияние, и белые облака над крестами и башнями; но, главное, тоже впервые он почувствовал глубокую старину — великую удаленность от себя во Времени этих стен, башен, медленных облаков над ними, неба в разрывах между облаками…
— Кремль в Ростове Великом… Красиво, по-вашему? — пытливо спросил Леонид Витальевич.
Красиво ли?.. Он просто не знал. Он мечтал стать архитектором и даже готовил себя исподволь к этому. Его восхищали станции Московского метро, проект Дворца Советов, дома на улице Горького, бывшей Тверской. Величие и красота Нового Мира воплотились в них, казалось ему. Этим же волновал его облик Московского Кремля, точно тот и построен был специально затем, чтобы стать Штабом Революции, и облик Красной площади, созданной — это как-то само собой разумелось для него — затем, чтобы на ней проходили смотры боевых сил Нового Мира…
Ростовский Кремль… Ровно ничего не было для Воли с ним связано.
— А я собирался там со всеми вами побывать, — проговорил Леонид Витальевич, стоя перед фотографией Ростова Великого, каким он открывался взгляду с озера Неро. — И в Угличе, и в Суздале… Да… — Голос у него был такой, точно он говорил о том, чему никогда уже не суждено сбыться. — Хотелось мне, чтобы эта красота не была вам безразлична…
Они вернулись на веранду, когда Римма Ильинична говорила Рите, как бы ища у нее поддержки:
— …и я — против, потому что это будет иметь лишь символический, но вовсе не практический смысл, понимаете?..
— А сколько замечательных поступков в истории имело, увы, лишь символический смысл, — что же, не стоило их совершать?! — отозвался Леонид Витальевич, не осведомляясь, о чем именно шла речь раньше.
Когда спустя полчаса Воля и Рита шли от Леонида Витальевича к школе, на улицах уже расклеен был рядом с мирными воскресными газетами напечатанный в городской типографии текст речи Молотов а. Люди всматривались в слова о чрезвычайном — о войне, недавно услышанные, напечатанные теперь знакомым, привычным глазу шрифтом…
— Знаешь, Леонид Витальевич хочет записаться в армию добровольцем, а он уже старый, и Римма Ильинична говорит, нам нужно повлиять на него, — горячо заговорила вдруг Рита. — Потому что на фронте от него какой же толк?.. Ну, практически, понимаешь, он ведь…
— И практически, и символически! — небрежно перебил Воля и усмехнулся, вспомнив обрывок недавнего разговора. — Ну какое это будет иметь значение? — вдруг спросил он с превосходством и снисходительностью юного ворошиловского стрелка, заслуженного значкиста. — Слушай, о чем тут рассуждать?..
— А что будет иметь значение? — спросила Рита заносчиво и, однако, немного растерянно.
Воля пожал плечами, давая понять, что ответ должен бы ей быть ясен, и в то же время соображая, что сказать… Тут взгляд его остановился на рекламном щите кинотеатра «Гигант», прислоненном к парковой ограде.
— Вечером увидишь. Мы же вечером — я не говорил? — в кино с тобой идем, — сказал Воля, и, как всегда, ему на мгновение стало тревожно: «Вдруг откажется?»
— А на что? — спросила Рита — тоже как всегда. — На какую картину?
Воля жестом указал ей на плакат. Огромными, сыроватыми еще кое-где буквами на нем было оттиснуто: «Если завтра война…» Но война была уже сегодня…
До войны Воля не сомневался в том, что, если война начнется, в ход сейчас же будут пущены советские военные изобретения — те, что хранили в строжайшем секрете, те, за которыми тщетно охотились вражеские шпионы, — и это быстро ошеломит и сокрушит врага. В день, когда война началась, Воля подумал (правда, эта мысль не была первой): вот теперь-то мы узнаем, что приготовлено для фашистов!.. Ему казалось, что врага атакуют невидимые части, а лучи мощных гиперболоидов отрежут его армиям пути отхода, превратят в пыль его воздушные эскадры.
В первые военные ночи Воля дежурил на крыше школы, и рядом с ним — его товарищи, старшеклассники. У ребят имелись щипцы, совки и лопаты, а внизу, во дворе, стояли ящики с песком, и было странно, что это может пригодиться для отражения воздушной атаки… Правда, во дворах кое-где стояли и зенитные орудия.
Но фашистские эскадрильи не сбрасывали бомб на их небольшой город, они пролетали над ним на восток, сберегая свой груз для Киева или Днепропетровска, а может быть, для Смоленска или Харькова.
Ребята не уходили с крыши всю ночь. Светало, когда самолеты врага тем же маршрутом возвращались с задания. Возвращались, и Воле, всматривавшемуся в небо, казалось, что число их не уменьшилось, строй не нарушен и шум многих моторов, волнами прокатывающийся над городом, так же ровен и долог, как три часа назад, когда бомбардировщики летели на восток… Это было невероятно.
Германская фашистская армия наступала и по земле. Через железнодорожную станцию проходили поезда с беженцами. В городе говорили, что многие уехали из родных мест «в чем были»: без вещей, без еды на дорогу, часто без денег — медлить было нельзя.
Екатерина Матвеевна и Прасковья Фоминична знали, что поезда с беженцами нередко подолгу стоят на путях, ожидая переформирования или паровоза, — с утра они напекли пирожков с капустой и рисом и отправились на станцию. Воля пошел с матерью и тетей Пашей.
Когда они пришли на станцию, раздался сигнал воздушной тревоги. Люди выскакивали из вагонов, стоявших на путях, бежали к глубокому кювету между железнодорожной насыпью и шоссе. В толпе женщин с младенцами на руках, стариков, детей, наталкивающихся друг на друга, пролезающих под вагонами и между вагонами, Воле бросился в глаза мальчик лет двенадцати, бежавший, не выпуская из рук узла с постелью и эмалированного ведра; в суматохе и гаме мальчик с мукой на лице вслушивался в то, что кричала ему, оборачиваясь, бежавшая впереди него пожилая женщина. Под вой сирены она за что-то выговаривала ему в сердцах, маша руками над своей растрепанной головой, а он беспомощно и близоруко глядел на нее, стараясь ни на мгновение не потерять из вида, не отстать… Тюбетейка соскользнула с его головы — он не мог ни удержать ее на макушке, ни поднять и побежал дальше, к кювету.
Бомбежка и упреки обрушивались на него, тяжелые вещи оттягивали ему руки, солнце припекало его стриженую голову… Воля почувствовал к нему пронзительную жалость. Он спрыгнул с платформы и побежал между путями, чтобы поднять тюбетейку, оброненную мальчиком. Тут земля дрогнула от удара и взрыва, люди разом попадали на горячие шпалы, на землю в острых дробленых камешках. А через несколько минут немецкий самолет, сбросивший бомбы на депо, улетел, вокзальный радиоузел объявил об отбое воздушной тревоги, и люди, поднявшись, поспешили уже не к кювету, а к своим вагонам, возле которых как-то сразу появились женщины с плетеными корзинами, те самые, что и в мирное время подносили к поездам овощи, ягоды, варенец, жареных кур…
Они шли вдоль состава — Екатерина Матвеевна с Прасковьей Фоминичной и Воля. На их глазах самые отчаянные пассажиры, не боявшиеся, что поезд вдруг тронется, плотно окружили торговок, а другие в это время подзывали их из тамбуров, протягивали им в окна деньги и одежду, силясь высунуться наружу как можно дальше. Но женщины, стиснутые со всех сторон покупателями, не замечали этого.
Екатерина Матвеевна стала раздавать пирожки. Точнее, она быстро, молча вкладывала их в торчащие из окон руки и сейчас же шла дальше. Ей кричали:
— Почем у вас?..
— Пирожок — за сколько?!
— Почем пара?
Она отвечала:
— Ни за сколько. Сейчас беда. — И эти слова казались ей понятными и простыми, сами собой разумеющимися.
Вложив в чью-то руку последний пирожок, Екатерина Матвеевна заторопилась домой: на ее попечение была оставлена Маша.
А тетя Паша не спешила раздавать пирожки, которые лежали у нее в кошелке, прикрытые чистым холстинным полотенцем. Чуть сощурясь, она словно искала кого-то…
