Георгий Березко - Дом учителя
Встав между Осенкой и Федерико, Ясенский что-то по-французски сказал итальянцу. И тот сразу же замолк, утих. Еще немного он словно бы размышлял над сказанным ему и наконец повернул автомат дулом вниз.
— Ну ладно, — сказал он и бережно опустил на траву автомат, рядом положил запасные патронные рожки, два пистолета, снял с ремня гранаты — все при общем молчании. И отошел в сторону, не желая видеть, как его оружие перейдет в другие руки.
— Что ты ему такое сказал? — полюбопытствовал Осенка у Ясенского.
— Добрый он хлопец! — ответил Ясенский. — Я сказал: твой отец Ленин. Не хочешь же ты войти в дом отца с автоматом в руке?
Под утро все были уже в расположении советских войск. Самого перехода через фронт они, собственно, даже не заметили: довольно долго они шли по подсохшему болоту, в мертвой, жестяно шуршавшей осоке, прыгали по мшистым кочкам, потом опять вступили в лес, продрались через осинник. Невдалеке холодно полыхали разноцветные ракеты, небо озарялось и гасло, и лес был наполнен шевелением теней; деревья будто двигались, меняя этой ночью свои места. Ухали в стороне пушки, и с шелковым шелестом проносилась над головами чья-то смерть…
Путь прокладывали шедшие впереди два разведчика, за ними гуськом, след в след, тянулись Осенка с товарищами, замыкал цепочку третий русский — командир. Никаких особых приключений на этом завершающем этапе не случилось, если не считать, что Юзеф Барановский — он брел уже из последних сил — часто спотыкался и раза два падал. Пани Ирена последние километры вела его за руку, а Осенка взвалил себе на свободное плечо его мешок.
В общей сложности — с остановками, с разведкой по пути — они шли часа три. Вдруг Осенку оглушил трескучий птичий крик, раздавшийся сзади над самым ухом. Он инстинктивно пригнулся, но затем обрадовался. Вообще ему с каждым шагом становилось теперь все веселее — они приближались к цели.
«Дрозд! — узнал он этот птичий крик. — Вот смельчак, не боится пушек!» Обернувшись, чтобы поделиться своим весельем, он в разгорающемся свете ракеты увидел луноподобное, бледно-зеленое лицо разведчика; тот выпятил нижнюю губу — и громкое пение дрозда снова огласило лес. В ответ очень близко протрещал голос другого дрозда, и зеленолицый разведчик проговорил:
— Дотопали…
— Уже? — не поверил Осенка.
— Порядок, — сказал разведчик и шумно вздохнул.
Но тут, когда их неправдоподобно-удачливый поход был окончен, судьба, такая милостивая к ним, словно бы опомнилась и пожалела о своей доброте. Ее случайный выбор пал на Ясенского. Недалеко рванул шальной снаряд, и в наступившей после удара тишине — лишь постукивала осыпавшаяся земля — все услышали, как Ясенский ругнулся:
— Дьябел!
Он упал, попытался подняться, но вскрикнул, опять упал и опять выругался:
— Дьябел!
Осколок перебил ему ногу выше колена.
До штаба батальона Ясенского несли на плащ-палатке, а оттуда отвезли в медсанбат на операцию. Сам он был больше рассержен этим невезением в последний момент, чем испуган.
В тот же день Осенка, Барановские и Федерико были на машине доставлены в штаб дивизии. Их принял сперва начальник штаба, советский полковник, и Осенка, медлительный, как всегда в минуты волнения, стащил с ноги порыжелый, обмотанный проволокой ботинок, отодрал стельку и достал завернутый в клеенку свой документ — удостоверение в том что предъявитель сего является Sekretarzem[9] воеводской газеты «Młodość»[10]. Бумажка, несмотря на клеенку, сильно пострадала, некоторые слова и дата выдачи удостоверения стерлись, но и штамп, и номер, и печать, и подпись редактора сохранились. Полковник прочитал бумажку, спросил, нет ли еще других документов, и неопределенно помолчал, когда выяснилось, что эта бумажка единственная на всех пятерых. После визита к начштаба они побывали у самого командира дивизии, затем у начальника разведки, в Особом отделе и в политотделе; их сводили в столовую и в баню, поместили в отдельной избе, дали чистое белье, сапоги… Вечером к ним зашел инструктор из подива, принес газеты, свежую сводку Совинформбюро. Впервые за много недель они спали в постелях, положив головы на подушки, и в такой возбуждающей безопасности, что долго не могли уснуть. Но оружия им не вернули… А на просьбу Осенки определить его и Федерико поскорее в боевую часть ему сказали: отдохните, не торопитесь. И это было, по его состоянию, подобно тому, как если бы измученным паломникам, добравшимся наконец-то до святых мест, сказали у самых врат храма господня: вам нельзя, подождите, очиститесь… Но, в сущности, у него опять-таки не было оснований для обиды: бдительность на войне, да еще на такой войне, да еще по отношению к людям, явившимся из вражеского тыла, с единственным на всех удостоверением, была естественна — он так и говорил скрепя сердце своим товарищам. Вскоре его, а с ним Федерико, пани Ирену и пана Юзефа отправили в штаб армии.
Ясенскому между тем становилось все хуже: из медсанбата его, пораженного гангреной, перевезли в армейский госпиталь, и там, в маленьком русском городке, в древнем монастыре, где был развернут госпиталь, он тяжело умирал.
А решение судьбы Осенки и его спутников затянулось: о них сообщили в Москву, и ответа из Москвы пока не было. Теперь все жили в том же прифронтовом городке; Осенка и Федерико сами попросили поселить их здесь, ближе к Ясенскому, чтобы он не чувствовал себя одиноко.
2За те немногие дни, что они рядом лежали на госпитальных койках, Ян Ясенский и Петр Горчаков, вальцовщик с московского завода «Серп и молот», они нельзя сказать, чтобы подружились, для этого просто не хватило времени, но почувствовали уважительный интерес друг к другу. Источником его было не только то, что оба они принадлежали к одному, хотя и разноязыкому, племени, живущему в постоянном общении с огнем и металлом: Ясенский тоже когда-то начинал вальцовщиком, потом перешел в литейный цех. Их уважение питалось еще и тем, что оба распознали друг в друге родственную черту — она встречается и у людей, мало в остальном похожих: оба не снисходили до жалоб и не нуждались в утешениях, во всяком случае не искали их, предпочитая самолично справляться со своими бедами.
Но если Горчаков, тоже раненный осколком снаряда в ногу, с каждым днем поправлялся — рана его оказалась «чистой» и не вызвала осложнений, он уже вставал и выбирался с костылем на монастырский двор, то Ясенский не надеялся выйти живым из этого тесного номера монастырской гостиницы, где они встретились. Ампутация ноги не спасла его, гнилостный процесс быстро разливался по телу, поднимаясь все выше к жизненным центрам. И последние два дня Ясенский находился в забытьи, словно был уже наполовину мертв.
За несколько часов до своего конца он, как бывает при газовой гангрене, пришел в сознание — это было близко к вечеру, после обхода — и вдруг хватился своей одежды. Едва дождавшись прихода сестры, он потребовал, чтобы ему немедленно отдали его куртку, ту, в которой его доставили сюда; у него не было уже голоса и, страшно напрягаясь, силясь оторвать от подушки голову, он кричал каким-то шепотным криком. Сестра, жалостливо покивав — она не впервые видела это зловещее возбуждение, — не стала его вразумлять. И вскоре, словно Ясенский выписывался сегодня, ему принесли со склада тугой, перевязанный веревочкой сверток с болтавшейся картонной биркой. В свертке была и его куртка — кожаная, черная, с грубо пришитой суконной заплатой на груди, истертая до белизны на обшлагах, на локтях. Подергиваясь, чтобы приподняться, Ясенский долго шарил по ней своими большими костлявыми пальцами с отросшими ногтями; утомившись, он неистовым шепотом попросил соседа по палате, Горчакова, распороть подкладку под левой полой.
Ничем: ни словом, ни каким-либо изменением в лице — он совсем уже обессилел — он ничего не выразил, когда Горчаков, оторвав углом подкладку, извлек из-под нее и положил ему на одеяло плоский пакет размером с обычный почтовый конверт, обернутый плотной, сильно потершейся бумагой. Ясенский только прикрыл его рукой. Затем на свет появилась также обернутая бумагой небольшая фотокарточка; обертка, истертая на сгибах, отвалилась, и на Горчакова глянула с фотографии молодая, спокойно-приветливая женщина в белой, с буфами, как носили в старину, кофточке.
— Это кто же будет? — спросил он из учтивости, чтобы оказать внимание. — Симпатичная.
Ясенский не ответил, лишь мигнул набрякшими, исчерна-лиловыми веками.
А дальше — и это было совершенно неожиданно! — Горчаков вынул из его куртки запонку для манжета — дешевую медную запонку, сделанную в виде крохотной лошадиной подковы, и почему-то одну, хотя запонкам полагается быть в паре. Ясенский слабо потянулся к ней, подержал немного на ладони и положил рядом с пакетом и фотографией.
