Виталий Лиходед - Батальон крови
— По всей земле, где прошла война такие дороги. Они словно раны этой земли — шрамы, разжеванные ногами солдат, превратившиеся в длинные извилистые болота. И как только по ним машины ездят? А солдатики, и так уставшие выталкивают их, чтобы они ехали вперед и везли боеприпасы, и тащили за собой пушки. Ведь там без всего этого нельзя. Что будет, если мы придем на передовую, а воевать нечем? Мы просто превратимся в беззащитные мишени. Такого допустить нельзя и вот приходится всем тащить и себя, и машины и все остальное, что нужно там — где нас ждет смерть. Ведь многие из тех, кто сейчас, так же как и я чапают в этой жиже — погибнут, и никто ничего изменить не сможет: ни сегодня, ни завтра война не закончится. Она, конечно, доживает свои дни и все понимают, скоро войне конец, но когда наступит это «скоро».
Григорий посмотрел по сторонам и с удивлением и ужасом осознал, что из тех кого он знал в лицо, остались лишь командиры да старшина. Он стал пристальней вглядываться в глаза, в одежду, пытаясь хоть кого-то вспомнить, кто был с ним перед взятием высоты, но рядом двигались лишь незнакомые ему бойцы из других рот. Вдруг, в этой уставшей толпе шагающих друг за другом, он услышал знакомый голос — Фролов! Тот самый, что подшучивал над ним. Григорий не удержался и крикнул:
— Фролов ты что ли там голос подаешь?
Шагающий рядом коренастый солдат, лет сорока негромко ответил:
— Погиб Фролов. Это Юрик, черт его за ногу. Голоса у них похожи, он меня утром тоже напужал. Я-то видел, как Фролова из крупнокалиберного покрошило.
Мужик не стесняясь перекрестился и прошел чуть вперед, пытаясь обойти большую лужу.
Григорий посмотрел на его серое лицо и ничего не смог ответить. Был Фролов — шутил, а теперь его нет — лишь где-то там, на высоте его куски тела остались. Григорий тяжело вздохнул и в его сознании стали всплывать образы тех, кто погиб за эти дни. В душе появился страх: казалось, что все убитые сейчас стоят вдоль дороги и смотрят на них, оставшихся в живых. Он чувствовал их взгляды, а особенно глаза деда — его сухие, морщинистые с хитринкой, голубые глаза, которые всегда смотрели прямо в душу.
Все что происходило до этого прошло как-то странно — на одном дыхании и понять и осознать, что это было, не получалось. Но теперь в монотонном чавканье солдатских сапог мысли словно под барабанную дробь стали выстраиваться и Гриша стал не просто понимать, но и осознавать, то где он находится.
— Это Ад, в который война загнала свои жертвы! — думал он. — Здесь нет людей, здесь только машины: и живые, и железные — которые умеют только одно: убивать! Когда они умирают, о них сразу забывают. Нельзя помнить о погибших — с ума сойдешь. Этак я два дня провоевал, а уже в голове кошмары. А что будет через месяц? Может быть и ничего, — ответил он сам себе. — Возможно к тому времени меня уже не станет. Я погибну как сотни, тысячи других и никто даже не остановиться — все пойдут дальше бить врага. Наверное, после войны все эти воспоминания не уйдут и не растают как снег. Те, кто будут жить после нас, вспомнят о каждом и скажут спасибо за то, что мы вот так через силу прошли через всю эту грязь.
Все вокруг показалось каким-то мрачным и страшным, тени убитых метались между тех, кто еще шел по этой земле. Покрасневшие листья кленов одиноко стоявших вдоль дороги были такими же мрачными, как и все остальное. Их краснота напоминала пролитую на этой земле кровь. А небо: тусклое, серое, тяжелое висело над этим миром, и хотело упасть и раздавить всех тех, кто еще был жив. Непонятно, как вся эта тяжесть держалась над нами. Там, в облаках, таких же серых виднелся черный дым еще не разогнанный ветром. А мы шли! Усталость превратилась во что-то больное, живущее внутри каждого. Вся она объединилась и окутала шагающих вперед людей.
Кто-то в строю не выдержал и с шуткой крикнул:
— Все! Ща сяду в это говно и застрелюсь!
— Давай, — кто-то ответил ему. — Только смотри, все уставшие никто перешагивать не станет. Будут идти по тебе.
— Не, по мне шагать не надо. Лучше я поползу.
— А по ползущему шагать можно? — в шутку спросил тот же мужик, что знал Фролова.
— И по ползущему нельзя! — заорал солдат и сам засмеялся.
Этот смех прокатился по строю и казалось, придал силы, прогнал тяжесть и усталость и все заулыбались, видя как через силу кряхтит, но идет самый уставший.
Толпа бредущих людей, как единый организм, тяжело вздохнула и, выдохнув усталость, открыла второе дыхание. Бойцы подравнялись, разом приободрившись. А тут еще и «Пипетка» прискакала. Она, широко шагая и пачкая всех отлетающей от ее сапог грязью, шла быстрее всех и обгоняла уставших мужчин.
Глядя на нее многие воспаряли духом: как это сопливая девчонка шагает, не чувствуя усталости, а они раскисли! Те, кто действительно уже не мог перебирать ноги, стали шутить ей вслед.
— Пипетка, на прицеп возьми! — крикнул пожилой солдат.
— Я только раненым помогаю, — ответила санитарка.
— А мы ему поможем, — крикнул кто-то из строя, — задницу сейчас прострелим.
— Ну хватит дурака валять! Скоро привал! — грозно скомандовала девушка.
— Мы до него не дотянем! Сейчас будем все дураки и будем все в одной каше валяться! — крикнул голос похожий на погибшего Фролова.
— Ладно хлопцы, хорош, — почти шепотом произнес старшина. Все остановились. Он посмотрел на бойцов и скомандовал: «Привал». Только далеко не разбредаться.
К нему подошел недавно прибывший лейтенант Симоха — замполит батальона.
— Как привал! Ты как посмел! Да я тебя! — заорал он.
— Слышь пацан, ты не бузи! Глянь, как народ измучен! Мы что военнопленные?
— Нет.
— Ну тогда заботьтесь о личном составе, товарищ лейтенант. Ща, на какой забредший отряд фрицев нарвемся, один что ли воевать станешь? Народ не в силах оружие держать, а ты его по этому болоту гонишь!
Обстановку разрядил комбат.
— Привал, — повторил он команду старшины. Лейтенант Симоха еще минуту стоял с открытым ртом не зная, что сказать. Но резко собрался и обратился к Киселеву:
— Товарищ капитан, у нас же приказ — дойти до населенного пункта к 20:00!
— Дойдем, — грубо ответил комбат и устало побрел к ближайшему дереву, чтобы присесть на оставшийся сухим около него клочок пожелтевшей травы.
Гриша пристроился под кустом, нашел палку и стал соскребать прилипшую к сапогам грязь. Очищенные, ноги словно стали невесомыми: он встал и глубоко вдохнул прохладный осенний воздух. Посмотрел вокруг и мир показался ему уже не таким мрачным. Он снова сел на траву, развязал вещмешок, достал хлеб, банку тушенки и принялся есть.
— Ну что, тушеночник? Опять обжираешься, — услышал он голос санитарки Юли.
— Ага. Как всегда наесться не могу.
— Я тоже не могу привыкнуть. Вот наемся, а все равно кушать хочется, — согласилась с ним девушка.
Гриша посмотрел на нее и понял, что эта девчонка, как и он тоже знает, что такое голод.
Они сидели рядом и, ничего не говоря, уплетали тушенку. Расправившись каждый со своей банкой, развалились рядом, как старые знакомые и стали смотреть на небо.
Ветер разогнал серые облака, черные тучи и остатки дыма. Выглянуло солнце и осветило не только землю, но и их, довольных и сытых.
— А ты вообще ничего парень. Не пристаешь и не намекаешь, как другие, — произнесла девушка, продолжая смотреть на небо.
— Да я сюда вообще-то не за этим пришел.
— Все мы тут за одним и тем же. Дожить бы и встретиться на Красной площади после войны. Был хоть раз в Москве?
— Нет.
— Ну ничего, еще побываешь, — с какой-то детской уверенностью произнесла Юля.
Она встала, отряхнулась, и Григорий впервые смог толком рассмотреть ее. Нет. Она была не в его вкусе. Эти огромные, висящие галифе, наверное, меньшего размера не нашлось, шинель, закатанная за ремень и курносый детский носик. Юля посмотрела на Гришу и он увидел ее глаза: огромные карие глаза, которые показались ему симпатичными и смешными. Какими-то игрушечными — как у куклы.
— Ну ладно, я пошла, — произнесла девушка и, закинув на плечо свою огромную сумку, побежала к дороге.
— Нет, она не в моем вкусе, — подумал Григорий. — Вот та — лейтенант из роты связи — радистка Лена — вот это женщина. Сапожки начищены — блестят, юбочка, гимнастерка, на пышных волосах пилотка наискосочек. А ножки какие! Коленки кругленькие и глазищи. Вот у нее глаза, так глаза, за такие глаза можно все отдать. Вот так прижался бы к ней и не отпускал. Она вся такая нежная словно нарисованная. На нее смотреть можно сутками. А как воинскую честь отдала! Грудь вперед — чуть-чуть колыхнулась и тонкие пальчики ровно к виску: «Командир взвода Титова!» И все тут! Вот бы с ней потанцевать! Взять такую женщину за талию? Да лучше на фрицев в рукопашную — проще, чем с ней пару раз под музыку шагнуть. Она ж женщина, да какая! А эта — чума курносая. Ничего, говорит, ты, не пристаешь как другие. Тоже мне сравнила. С ней если только во дворе в прятки играть, или истории страшные у костра рассказывать. Ну понятно — маленькая еще. Маленькая, не маленькая, а, сколько народу спасла. Комбат говорил, что она с ними уже четыре месяца. Надо же повоевала, насмотрелась всякого. Мужики ее уважают и любят — есть за что. А так ребенок еще, в такую влюбляться смешно, но дружить с ней можно — веселая она и, по-моему, очень честная. Такую девчонку я и сам бы уважал. А то какие-то тифозные, несчастные, голодные. А эта вся горит! Молодец! Но лейтенант Лена Титова — это мечта. Интересно у нее губы свои или она их так накрасила. Наверное, свои. Краситься здесь не разрешают. Хорошо, что им прически можно носить, хоть какая-то радость увидеть что-то приятное.
