Михаил Прудников - Особое задание
Пружинная кровать под ним скрипела. Рыжий сержант резке приподнялся на локте и, осатанело вращая глазами, рявкнул:
— Какого черта! Прекратишь ты или нет свою возню!..
Остальные молчали. Сержант улегся, но тут же снова поднял голову и недовольно пробормотал:
— Душно у нас… Окно, что ль, открыть…
Алексей не мог уснуть. А когда ему показалось, что он задремал, его разбудил шорох. Алексей открыл глаза и с трудом различил в темноте рыжего сержанта, натягивающего гимнастерку. Затем тот сунул ноги в сапоги и осторожно, на цыпочках пошел к двери…
10. Признание
Первые дни оккупации Борис отсиживался дома.
Но когда появился приказ комендатуры, обязывающий всех жителей города возобновить работу, он пришел в парикмахерскую. Его коллега — лысенький старичок был уже там. Борис твердил себе, что нужно взять себя в руки, успокоиться, что в конце концов вряд ли гитлеровцы обратят внимание на какого-то брадобрея из захудалой мастерской и вряд ли их заинтересует его прошлое. Он убеждал себя в том, что в городе уже не осталось людей, которые знали его прошлое, и только это его утешало. Он брил редких посетителей, по большей части немецких солдат. Сначала побаивался их, а потом попривык и старался держаться со своими клиентами приветливо, услужливо, но сдержанно. Домой возвращался глухими переулками, избегая случайных встреч со знакомыми. Но все-таки неизбежное произошло. В тот вечер он спокойно закрыл парикмахерскую и направился к дому обычным путем по малолюдной Сенной улице. Не успел Борис пройти и квартала, как около него скрипнул тормозами крытый грузовик.
— Крюков! — окликнули его.
— Да, — еле слышно выдавил Борис. И, прежде чем он успел что-либо понять и рассмотреть окруживших его людей в немецкой форме, Крюкова швырнули в кузов машины.
Когда четверть часа спустя его ввели в кабинет главного следователя, он увидел за столом сухопарого немолодого немца в черном мундире.
Крюков не знал точно, кто этот насмешливо улыбающийся офицер с белесыми волосами и узким переносьем. Он лишь догадывался: перед ним важный начальник.
— Ваша профессия? — через переводчика спросил Штроп.
— Парикмахер, — еле слышно ответил Крюков.
— А другая?
— Другая?
— Да, та, ради которой вас оставило в городе ваше партийное начальство?
„Неужели он все знает? — пронеслось в голове у Крюкова. — Но откуда?“
— Меня никто не оставлял… Я сам…
— Это правда? — Штроп впился взглядом в бледное лицо Крюкова.
— Да, абсолютная правда. Честное слово, — произнес Борис, как показалось ему, вполне искренне.
Офицер нажал кнопку звонка и сделал какой-то знак вошедшему адъютанту. Кто еще вошел в кабинет, Крюков не видел, поскольку сидел спиной к двери, а оглянуться не решался. Вдруг сильный удар в ухо свалил его вместе со стулом. Потом его били чем-то гибким и твердым. Он закрывал голову руками до тех пор, пока не потерял сознание.
Когда Крюков пришел в себя, лицо его, рубашка были мокрыми. Струйки холодной воды стекали за спину.
Бориса начал трясти озноб. Чьи-то руки подхватили его и снова усадили на стул. Он увидел слева от себя кусок шланга, который стискивала огромная волосатая рука с пудовым кулаком. При виде этой руки и сапог громадного размера Борис начал лязгать зубами.
— Вот что, Крюков, — словно откуда-то издалека донесся до него голос переводчика, — мы знаем о вас все. Слышите? Все!
Это было не совсем так. Штроп не знал о Крюкове ничего, кроме того, что он коммунист. Отдавая приказ об аресте, Штроп не очень-то надеялся на успех допроса. Но едва главный следователь увидел, как перепуган арестованный, сразу понял, что перед ним „нестойкий человеческий материал“, И вызвал своего сотрудника по кличке Клещ — громадного эсэсовца с огромными кулачищами, один вид которого действовал на подследственных устрашающе. Штроп считал себя недурным психологом.
Крюков молчал, по-прежнему лязгая зубами.
— Ну? Будете говорить?
Крюков молчал. Штроп усмехнулся.
— Понятно. Хотите разыграть из себя жертву? Зря, зря стараетесь, Крюков. Никому не нужна ваша жертва. Вас ждет виселица, Крюков… Если вы, конечно, будете упорствовать. Подумайте хорошенько, у вас есть еще время спасти свою жизнь. Для этого вам нужно только честно во всем признаться.
„Как поступить? — лихорадочно думал Крюков. — Надо было в горкоме сразу настойчиво отказаться.
Ведь я не гожусь в подпольщики“.
— Итак, я жду, — резко проговорил Штроп и, видя, что Крюков молчит, снова дал знак Клещу.
Борис вскочил со стула.
— Нет, нет, не надо! — закричал он, закрывая лицо.
— Это почему же? — с издевкой полюбопытствовал Штроп. — Может, вы образумились?..
„Все это бесполезно, — проносилось в голове у Крюкова, — все бессмысленно. Они же все знают, а сила за ними“. — И вслух произнес:
— Да, да… Я скажу. Я все скажу, как есть.
— Очень хорошо. — Штроп удовлетворенно откинулся на спинку стула. — Так с какой целью вас оставили в городе?
— Ко мне должен прийти кто-то из подполья.
Кто — не знаю. Подпольщики готовят склад продовольствия и оружия.
— Склад оружия? И вы знаете, где этот склад?
— Еще нет. Этот человек мне и скажет.
Штроп переглянулся с Клещом.
— Кого вы знаете еще из оставленных в городе?
— Никого. Я никого не знаю…
— Лжете, Крюков! Вы должны назвать…
— Я не…
Штроп сделал знак Клещу.
Избитого Крюкова отнесли в камеру.
Крюков лгал. Он знал имена трех подпольщиков, которые готовили склад в лесу. Их он встречал в городе еще до оккупации, как только поступил на работу в парикмахерскую. Он знал даже адрес одного из них — завхоза горисполкома. Однако при немцах Крюков не встречал никого из них и с ужасом ждал, что кто-нибудь из них наведается к нему и поручит ему какое-нибудь дело. На первом допросе Борис не решился назвать знакомые имена, понимая, что если он проговорится, то подпольщиков ждет смерть.
На втором допросе после очередного избиения Крюков был сломлен.
После того как он назвал завхоза и подробно описал внешность остальных, его отпустили. Но предварительно Штроп взял с него расписку, что он, Борис Крюков, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, бывший член большевистской партии, обязуется сотрудничать со службой СД.
В доме напротив парикмахерской немцами был установлен пункт наблюдения. В случае если кто-нибудь из подпольщиков явится к Крюкову, он обязан был подать условный сигнал: передвинуть горшок с цветами с правой стороны подоконника на левую.
11. „Не забуду мать родную!“
Полицейские под командой эсэсовца пришли в палату на следующее утро. Суженные, рыскающие глаза.
На руках — повязки. Вошедшие на мгновение задержались у дверей, затем решительно направились к койке, около которой разыгрались события накануне вечером.
По палате пронесся тревожный шорох. Все следили за каждым движением фашистов. И только тот, за которым пришли, оставался по-прежнему безучастным, его черные, сухо блестевшие глаза невидяще смотрели в потолок.
Стиснув зубы, Алексей наблюдал, как гитлеровец с жирными складками на затылке принялся шарить под подушкой раненого. Откуда-то из самых дальних закоулков памяти у Алексея поднималась уверенность, что где-то он уже видел эти жирные складки на затылке, широкий, приплюснутый, как у боксера, нос, щеки.
Поймав на себе взгляд, полицейский с черной повязкой обернулся к Алексею и близоруко прищурился.
Они встретились глазами, и чекист понял в эту минуту, что встречал этого человека. Больше того, он почувствовал, что вошедший тоже вспомнил его лицо.
А может быть, не только лицо? Алексей ощутил на лбу холодные капельки пота. Меньше всего он ждал, что здесь, в этой душной, темной комнате, появится кто-то из прошлого. Интуиция подсказывала: они сталкивались где-то не как друзья. Но где? Когда?
Чекист знал это ощущение, когда нужно обязательно вспомнить и одна какая-то незначительная деталь восстановит все по порядку. Пока деталь ускользала, расплывалась. Но как было нужно ее поймать! От того, как быстро он вспомнит, что это за человек, зависели его судьба, жизнь, успех дела.
Не глядя туда, где стояли сейчас двое, Столяров чувствовал, что жирный полицай не сводит с него глаз.
В Москве как будто предусмотрели все варианты и возможные неожиданности. Но сегодняшней встречи не мог предвидеть даже Фатеев.
От нервного напряжения, от досады на собственную забывчивость, а скорее от слабости и голода у Алексея подступила к горлу тошнота. Он закрыл глаза, и тогда все вокруг вдруг закачалось, кровать поплыла под ним.
Преодолев минутную слабость, он разлепил веки.
