Евгений Воробьев - Капля крови
И чего этот долговязый корчит из себя главнокомандующего? Вот горлопан сивоусый! До седых волос дожил, ни одного лычка не заработал — кругом рядовой. А командовать берется, нахальничает. «Я приказал!», «Разговорчики!», «Отставить!».
Все-таки, хоть не хочется себе в том признаваться, Пестряков — воин стоящий. Не позволил умереть обезноженному механику-водителю. Да и меня отвадил от глупого азарта. Во всяком случае, Пестряков — никак не хуже того командира штрафного батальона, который спровадил в атаку и не позволил даже в свою карту заглянуть…»
11Тимоша повернулся к свету и увидел, что Пестряков сидит у плошки, не отрывая взгляда от карты, расстеленной на столике.
Тщедушный язычок пламени, не больший, чем у свечи, высветлял густые брови Пестрякова, нос, подбородок и кончики прокуренных усов, оставляя все прочее в тени и тем самым делая все черты лица еще более заостренными.
Тимоша только сейчас обратил внимание на то, что сварливый десантник сильно изможден. Как для него широк воротник, как выдаются скулы!
И нечто похожее на сострадание шевельнулось в душе Тимоши.
— Эх, давай-ка лучше подкрепимся, товарищ Пестряков! — бодро воскликнул Тимоша, доставая фаянсовую банку. — Помнишь лозунг? Кто не кушает — тот не ест! Нам фрицы маку оставили. Вежливо. Я слышал, от мака быстро свертывает в сон.
— А тебе к чему? — усмехнулся Пестряков. — Ты и так дрыхнуть горазд…
Черемных повернул голову и тоже поглядел на банку, которой потрясал Тимоша.
— Бескормица, — вздохнул Пестряков, по-хозяйски складывая карту. — На четырех мужиков ужин!
— А как разделить этот мак? — поинтересовался лейтенант, — Научная проблема! Ведь это уже не теория, а практика бесконечно малых величин.
— Поштучно, что ли, считать? — улыбнулся через силу Черемных.
— Зачем? Буду отсыпать щепотками, — решил Тимоша. — Порядок. Сколько пальцы зернышек ухватят.
Через минуту все жевали маковые зерна, и Черемных тоже с трудом, но старательно двигал челюстями.
Первым, с прибауткой: «Тяжелобольной — аппетит двойной», закончил трапезу Тимоша, вторым — лейтенант, за ним неторопливо тыльной стороной ладони вытер рот Пестряков.
Он удрученно покачал головой:
— Правильно в народе говорится: семь лет мак не родил, а голода все не было. Только слюну зря извел.
Черемных облизал пересохшие губы.
— Не наелся — так не налижешься, — еще раз посетовал Пестряков.
Черемных сильно страдал от жажды. Солдат реже бедствует без воды, когда воюет в сельской местности. Бывало, фашисты, отступая, отравляли колодец: швыряли туда дымовую шашку или дохлую собаку. Но ведь не до всех колодцев доходили их грязные руки! Бывало, и родничок журчал поблизости. А вот в городе, где есть только сухие водопроводные краны, ржавеющие от безделья, раздобыть воду бывает трудней трудного.
Большая удача, что вода в бочке, которую Тимоша обнаружил в соседнем дворе, за конюшней, не зацвела гнилью. Тимоша снова принес флягу, напоил Черемных, и еще осталось чем утолить жажду остальным.
Отхлебнув воды, лейтенант улегся на тюфяк, который ему был короток; он лежал недвижимо и безмолвно, закинув руки за голову. Затем подвинул к себе плошку, достал планшет и, страдая от застенчивости, вызвался почитать стихи. Делать-то, пока день на дворе, все равно нечего!
Он читал вперемежку свои стихи и стихи, которые помнил наизусть или которые были переписаны в тетрадь. Как относятся к его виршам? Потому внимательно слушают, что деваться некуда? Возьмись он сейчас читать вслух довоенное расписание поездов — тоже не стали бы перебивать: все веселее, чем прислушиваться к канонаде.
Затем, чтобы отвлечь Черемных от боли, подсел ближе и принялся напевать ему вполголоса песни, которые помнил.
Пестряков сидел и слушал, приставив ладонь к уху. Больше всего ему понравилась песня «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк»; в ней подробно и жалостно перечислялись несчастья моряка: фашисты погубили его семью, лишили крова.
Вообще же Пестряков отнесся к стихам со сдержанным уважением, но без особого восторга:
— Стихи — их до женитьбы читать полагается. В холостом звании. Я для стихов — перестарок…
Тимоша исполнил скабрезные частушки про Гитлера, они не понравились Пестрякову. Чтобы поправить дело, Тимоша вызвался исполнить песенку про медсестру под названием «Белый халатик», поется на мотив «Синего платочка». Но Пестряков, опасаясь, что Тимоша снова начнет ерничать, приказал не мешать лейтенанту и помолчать.
Лейтенант признался, что ему нравится популярная среди немецких солдат песенка «Лили Марлен». Радиостанция в Баранови- чах часто передавала «Лили Марлен» на русском языке. Тимоша попросил ее исполнить. Лейтенант вполголоса пропел куплет:
И когда твой милый голос призовет,То даже из могилы подымет, приведет,И тень моя тогда опять,Как прежде, сможет рядом встатьС тобой, Лили Марлен!
— Так ей, этой немке, и надо, — сказал Пестряков, злобясь. — Пусть та Лиля привыкает с тенью спать!..
Он улегся на тюфяк, но долго еще ворочался и ворчал.
Уже в полудремоте Пестряков услышал голос лейтенанта, лежащего рядом:
— Эх, рацию бы мне сюда!
— Рацию? — Пестряков повернул голову влево.
Лейтенант вертел в руках обрывок шнура от шлемофона.
— Вдруг увидим что-нибудь интересное? Поделиться впечатлениями от городка… И шифр помню наизусть. Однажды номер Первый сказал мне: «У тебя, Голованов, память зашифрованная…»
— Шифр теперь без надобности. Как запал без гранаты. — Пестряков собрался было уже повернуться на другой бок, но задумался: — Говоришь, поделиться со своими?
— К сожалению, это только плод моей несколько разгоряченной фантазии. Рации-то нету… — Лейтенант свернул радиошнур и зачем-то снова спрятал его в карман кожанки.
— Какая тут фантазия? Добрые люди и без радио в разведке управляются…
— О чем думает радист, когда ему не спится… — пробормотал лейтенант уже сквозь сон.
А Пестряков долго лежал с открытыми глазами, взбудораженный нечаянным разговором.
Сон рассеялся без остатка.
12Тимоша спал так прилежно, словно решил отоспаться за всю войну. Пестряков с трудом его растормошил.
— Эй, «глаза и уши»! Хочешь в разведку со мной податься? По городку пройтись.
— Ночная прогулка? Культурно. И перед сном прошвырнуться полезно. Очень рекомендуют врачи. По нервным болезням.
— Вдвоем всегда способнее, — сказал Пестряков, не принимая тона Тимоши. — А кроме того… — Пестряков запнулся, — глуховат я. Особенно с правого фланга.
— Слышимость я обеспечу. Мои звукоуловители в порядке, — заверил Тимоша весело и откинул каску на затылок, высвобождая оттопыренные уши.
— На броне сидишь, а в уши тебе бьет и бьет, — продолжал оправдываться Пестряков. — Кто помоложе, половчее — спрыгнет, отбежит. Я чаще опаздываю… А в результате — здорово, кума, купила петуха…
Если Тимоша на самом деле стоящий разведчик, он должен понять, как трудно вести разведку, когда тебя окружает обманчиво беззвучная ночь, когда зарева — немые, моторы — бесшумные, осколки — безголосые…
Тимоше очень понравилось, что Пестряков обратился к нему с просьбой, а не принялся сразу командовать. Тимоше самому претило сидеть в полном неведении. Надо же знать, что творится вокруг!
А кроме того, у него родилось злорадное желание проверить Пестрякова в деле, посмотреть, что это за птица такая усатая, не нырнет ли главнокомандующий лицом в грязь, и по праву ли он берется командовать опытными фронтовиками, которые в разведку не реже хаживали, чем до войны на танцульки.
Пестряков тоже настороженно приглядывался к своему компаньону, пытаясь определить, сколько он весит на солдатских весах в чистом виде, независимо от званий, наград и штрафов, так сказать, без тары.
Пестрякову было известно о их местонахождении не много. Дом с подвалом, куда они затащили Черемных, находится на южной окраине городка, южнее кирки. Когда небо подсвечено заревом или горит ракета, на севере виднеется шпиль ратуши; он подобен огромному штыку, воткнутому в низкое, дымное небо.
Крадучись, они вышли через распахнутую настежь калитку на улицу. Очередная ракета осветила дом напротив, уже знакомый Тимоше во всех подробностях. Он изучил этот дом номер двадцать четыре, глядя сквозь щелястые ставни из спальни.
Под каким же номером стоит дом, где они нашли убежище? Тимоша перешел в темноте на ту сторону улицы, дождался ракеты, подождал, пока она отгорит, вернулся к Пестрякову и доложил:
— Наш номер — двадцать один. Иначе говоря, очко.
Хорошо хоть, что ракеты вспыхивают через более или менее равные промежутки и можно каждый раз заранее лечь на землю или прижаться к стене дома, к забору.
