Андрей Семёнов - Пятая рота
Пир души!
Праздник желудка!
Нормальная, человеческая еда, которую никто из нас не видел с гражданки!
И хрена ли так не служить?!
Духанка?! Духовенство?! Еще три месяца летать?! Тьфу! Пустяки, когда так кормят! Да на одной ноге отлетаю, если каждый день на завтрак сыр, мясо и сгущёнка!
Не надо ни осетров, ни черной икры, ни дорогих коньяков. Дайте солдату масла сливочного, хлеба мягкого, мяса побольше, каши приличной — гречневой или рисовой, горячего и сладкого кофе — он вам горы свернет! Он не то, что свою Родину защитит, он и чужую родину собой закроет.
У меня, от этого изобилия, появился комок в горле: насколько же унижены и бесправны мы были в этой грёбаной учебке! Есть такая пословица: «солдат — не человек».
Согласен.
Только курсант учебки — это даже не солдат. «Недосолдат».
Нормальных солдат гоняют и дрочат старослужащие. А курсанта — офицеры и, главным образом сержанты. Те самые сержанты, которых еще несколько недель назад дрочили и гоняли также как они нас теперь. И курсанту отводится роль бессловесного и исполнительного животного — попробуй, не выполни приказ сержанта! Даже самый глупый приказ самого дебильного сержанта. Поэтому-то, други мои, в линейных войсках и не любят «учебных» сержантов. И упаси Бог попасть «учебному» сержанту в линейные войска! Все, все сержанты полка, прошедшие через учебку, будут отыгрываться на нем, вспоминая свои былые унижения и обиды. Сгниет такой «учебный» сержант в нормальном полку. Правило, не знающее исключений.
Вы нас — в учебке, а мы вас — в войсках!
И это даже не месть. Это — возмездие. Жестокое, законное и справедливое.
Поразительно: в столовой можно было есть спокойно и не торопясь! Подливать себе кофе, накладывать мясо, макать хлеб в сгущенку. И все это делать солидно и степенно. В учебке мы совсем отвыкли принимать пищу как нормальные люди. Очень часто наш завтрак или обед происходил так: в отместку за то, что мы плохо прошли строем или не так громко спели ротную песню, сержанты заводили нас в столовую «справа в колонну по одному», мы занимали свои места за столами (упаси Боже сесть без команды!), звучала команда — «рота, садись, раздатчики пищи — встать!». Пищу не брали кому как вздумается, а ее раздавали раздатчики каждого стола. Звучала следующая команда: «раздать пищу». Едва раздатчики успевали наполнить десять тарелок, как звучала команда: «Встать! Выходи строиться». Курсанты выходили строиться, побыв за столами меньше минуты. Поел ты, не поел — это никого не волновало. Зато в следующий раз и шаг чеканился, и песня гремела.
На голодные наши желудки.
Некоторые особо хитрые курсанты пытались вынести в карманах хотя бы хлеб и сахар, но бдительное сержантское око неизменно замечало эти маневры. Провинившегося ставили перед строем и давали ему целую буханку хлеба, которую тот и должен был съесть на глазах у всей роты. А чтобы рота не скучала, пока кишкоблуд-неудачник «трамбует» свою буханку, курсантов заставляли вспомнить азы строевой подготовки — то есть обозначить отмашку рук и, подняв, тянуть носочек ноги на высоте двадцать пять сантиметров от земли. Через пару минут стояния в такой неудобной позе мышцы затекали и начинали ломить, и едок-одиночка выслушивал в свой адрес множество теплых пожеланий от всей роты. Самым мягким было «чтоб ты подавился!». Но не мог же он один слопать целую буханку в три горла? На это уходило время, которое мучительно растягивалось для двух сотен молодых парней, застывших с поднятыми ногами. Потом, заняв свое место в строю, незадачливый похититель хлеба получал свою порцию пинков и тычков от своих товарищей.
Называлась эта процедура аутодафе красиво и романтично — воспитание коллективом.
С тех пор я не люблю коллективы.
Меня не ловили с хлебом и не заставляли есть буханку перед ротой, но смотреть, как твой голодный ровесник расплачивается за сержантскую прихоть, даже просто смотреть на это было унизительно. Мы, затравленные и бесправные, осатаневшие от произвола, единодушно колотили своих однопризывников, в которых видели виновников своего мучительного стояния на одной ноге.
Надо бы сержантов…
Потрогать своими кулаками их холеные морды! Но никому из двухсот курсантов второй роты не приходило в голову, что мы легко можем растерзать восемнадцать сержантов как Тузик фуфайку. Разорвать их на клочки, на кусочки, на тряпочки! Сама мысль эта казалась нелепой и кощунственной. До поры…
А ведь это была не единственная сержантская забава: сержанты подобрались сплошь — затейники и причуд у них было многовато.
Даже для двухсот курсантов.
Сержантам досталось в свой срок. Они получили свою долю.
Тем временем, завтрак подошел к концу. Маленький прапорщик, тактично оставшийся на улице, вернулся с высоким капитаном — начальником карантина.
Капитан Востриков — колоритнейшая личность! Это про таких как он Лермонтов написал: «слуга царю, отец солдатам». Он умел проявлять заботу о вверенных ему солдатах и сержантах, не опускаясь до панибратства. Все, что положено солдату иметь — вещевое, котловое, денежное довольствие, или даже просто сон — солдат имел. Но и спрашивалось с него — тоже, по полной. Главным украшением Вострикова были шикарные усы, залихватски торчащие в стороны параллельно линии горизонта. До знаменитых буденовских они не дотягивали густотой, но, зато, многократно превосходили их в лихости. Мысленно хотелось подрисовать ему кивер, ментик и доломан, глаза искали на капитанском боку востру шашку и решительно не хватало ему коня. Серого, в яблоках. Но и без коня Востриков был красавец: кепка с офицерской кокардой была заломлена в невообразимом фасоне, вылинявшая хэбэшка с капитанскими звездочками была мята ровно настолько, чтобы, не оскорбляя Устава, подчеркнуть молодечество и сапожки начищены ваксой, что, учитывая, вселенскую запыленность, уже само по себе было шиком.
— Здравствуйте, товарищи сержанты! — гаркнул он, осклабившись.
— Здра… жела… това… капитан! — хором ответили мы голосами, исходившими из набитой утробы.
— Представляюсь: ваш командир, капитан Востриков. До конца карантина вы будете в моем распоряжении. С командирами взводов познакомитесь позже, а пока выходи строиться на развод.
Девять ноль-ноль. Полковой развод. Этот ежедневный обряд станет для нас обязательным, как рюмка водки перед обедом. Если не больной и не в наряде — в девять ноль-ноль, будь любезен прибыть на плац в составе своего подразделения. Весь день можешь хоть на ушах ходить, но в девять ноль-ноль — изволь стоять на плацу. Дед ты или дембель, но в девять ноль-ноль — полковой развод. Даже если ты уже почти гражданский человек, даже если КАМАЗ для тебя уже подогнан и через час ты будешь в Союзе — надевай парадку, и милости просим на полковой развод. Это — святое. Это — нерушимо и непреходяще.
5. Карантин
Армия покоится на двух мощных опорах: унификация и единоначалие.
Тотальная унификация. Если у одного сапоги грязные, то пусть и у всей роты они будут грязные. Если один почистил, то пусть и вся рота почистит. Одинаковые хэбэ, одинаковые ремни, одинаковые сапоги, одинаковые мыльницы, полотенца и зубные щетки, одинаковость во всем. «Пусть безобразно, зато единообразно» — вот принцип, определяющий солдатское бытие. Унификация рождает желание хоть как-то выделиться из однородной солдатской массы. Поэтому старослужащие вносят в форму одежды, пусть крохотные, но изменения: делают сапоги «гармошкой», специально наглаживают стрелку на спине от лопатки до лопатки — «годичку», признак солдата второго года службы, поворачивают эмблемы в петлицах под иным углом, нежели предписан Уставом, делают углубление в панаме в форме правильного ромба. Такое углубление (имеющее простонародное название по имени женских гениталий) делает панаму похожей на гражданскую шляпу. Только с хлястиком и звездочкой. Словом, каждый в меру возможностей и вкуса старается ненавязчиво выпятить свою индивидуальность.
И всепоглощающее единоначалие, принцип которого, если отбросить словесную шелуху, вмещается в три слова: «командир всегда прав!». Командир роты всегда прав перед командирами взводов, а командир полка правее комбатов. И это Закон. Майор будет распекать капитана, последними словами поминая его родственников по женской линии, и капитан обязан стоять по стойке «смирно» и не вылезать со своими возражениями. Даже разумными и своевременными. И в этом есть глубокий, даже можно сказать, философский смысл: майор тоже когда-то был капитаном и также молча стоял и впитывал в себя мат вышестоящего начальника. Поэтому, теперь, получив большую звезду на погоны, товарищ майор имеет полное право насладиться звуками своего голоса при полном молчании нижестоящего. Капитану, в свою очередь, также не возбраняется отловить подчиненного ему старшего лейтенанта и выместить свою злобу на нем при полном непротивлении последнего. Старший же лейтенант, чтоб выпустить пар, просто неизбежно построит сержантский состав и в кратких, но энергичных выражениях доведет до сержантов и старослужащих содержание текущего момента. Причем подчиненные старшего лейтенанта заодно узнают о себе и своих мыслительных способностях много нового и интересного. И так — сверху вниз. От министра обороны до самого распоследнего солдата первого года службы.
