Юрий Корольков - В ТЮРЬМЕ СУГАМО

В ТЮРЬМЕ СУГАМО

Германский посол продолжал неистовствовать и возмущаться. Не удовлетворенный разговором с министром иностранных дел Того, он поехал к новому премьеру Тодзио, посетил брата императора, но и там и здесь Отт получил отказ.

В Берлин ушла подробная шифрограмма с настоятельной рекомендацией – оказать дипломатический нажим на Японию, проявить жесткость в требовании освободить Зорге. Риббентроп ответил, что обо всем доложено Гитлеру, решение последует позже.

Оберштурмбаннфюрер Майзингер не выходил из своего кабинета, грозил загнать в концлагерь каждого, кто скажет хоть одно дурное слово о Рихарде... Майзингер трудился над документом из двадцати двух пунктов, по которому следовало, что Рихард Зорге ни в чем не мог быть виновен. Этот документ он передаст в кемпейтай, генералу Накамура. Только ему, своему японскому коллеге, – тот должен понять. Полицейский атташе послал доклады в имперское управление безопасности в Берлин Гиммлеру, в абвер всесильному адмиралу Канарису. Он просил шефа гестапо Мюллера подготовить архивную справку о жизни Зорге в Германии. Свое письмо он начал словами: «Мейн либер партайгеноссе Мюллер!» – мой дорогой партийный товарищ...

Немецкий посол и полицейский атташе были готовы поднять на ноги всю Германию, но ничего не получалось – японцы стояли на своем.

Через пять дней после ареста Зорге послу разрешили с ним встретиться в комнате свиданий тюрьмы Сугамо. Следователь предупредил – арестованному можно задать только три вопроса: как он себя чувствует, считает ли себя виновным, в чем он нуждается. И все – таково категорическое условие встречи.

Эйген Отт стоял в дверях комнаты свиданий, сопровождаемый тремя японскими чиновниками, когда через противоположную дверь ввели Зорге. Всегда элегантный, подтянутый, тщательно выбритый, он сейчас был в арестантской одежде, в грубых больших ботинках, заросший густой щетиной. Рихард держался уверенно, стоял с высоко поднятой головой. Рядом с Зорге тоже находились три полицейских.

Отт подался к Зорге, но следователь жестом остановил посла. Разговаривали издали, через комнату. Посол задал первый вопрос:

– Как вы себя чувствуете, Ики?

– Благодарю вас, я ни на что не жалуюсь, – спокойно ответил Рихард.

– Вы считаете себя виновным?

Японцы заволновались.

– Мне только что запретили отвечать на этот вопрос, – кивнул он на свою охрану. – Не будем говорить об этом...

Отт растерялся, для него важно было получить ответ именно на этот вопрос. Он спросил еще:

– Что я могу для вас сделать, Ики?

– Спасибо, мне ничего не надо... Мы едва ли увидимся с вами, господин посол. Передайте привет вашей семье.

Встреча окончилась. Отт торопливо сказал еще:

– Вот это вам просила передать Хельма.

Один из полицейских подошел к Зорге и отдал сверток. Рихарда увели.

В камере он развернул сверток, там были фрукты и теплое одеяло с инициалами Хельмы «X. О.» и еще запонки – подарок Отта. «Запонки-то, пожалуй, ни к чему», – усмехнулся Зорге, взглянув на свою арестантскую куртку.

В продолжение многих дней Зорге держал себя вызывающе, требовал встречи с германским послом, протестовал против незаконного ареста. После встречи с Оттом Рихарда Зорге снова вызвали на допрос. Допрос вел государственный прокурор Ёсикава. Ой опять спрашивал – признает ли Зорге себя виновным в причастности к подпольной организации. Рихард давал односложные ответы, но по наводящим вопросам прокурора он все больше убеждался, что сидевший перед ним маленький японец уже многое знает. Теперь главное заключалось в том, чтобы заслонить остальных, приняв всю ответственность на себя. Это решение созрело окончательно, когда через несколько недель после ареста следователь на очередном допросе вытащил из письменного стола три германских ярбуха, с помощью которых подпольщики шифровали свои радиограммы.

– Вы и теперь станете отрицать свою связь с Москвой?! – воскликнул прокурор, потрясая книжками. – Это ваш ежегодник?

– Да, мой, но какое отношение имеет к делу старый немецкий справочник? – равнодушно спросил Рихард.

– А вот какое! – Ёсикава раскрыл папку и прочитал последнюю телеграмму Зорге, посланную в Москву: – «Все это означает, что войны в текущем году не будет...» Это вы писали? – торжествующе спросил прокурор. – Вам не к чему отпираться. Ключ шифра в наших руках. Теперь-то вы признаетесь, что были шпионом Москвы?!..

Упираться было бессмысленно, но Зорге сказал:

– Я никогда не был шпионом! Я только боролся против войны... Я коммунист и гражданин Советского Союза... Но я хотел бы отложить допрос, сегодня я слишком утомлен. Позже я сам напишу все, что найду возможным.

– Здесь я решаю, когда вести допрос! – сказал Ёсикава. – Впрочем, одну минуту...

Зорге вывели в коридор, государственный прокурор позвонил премьеру Тодзио и доложил, что Зорге признался в том, что он русский коммунист, и просил перенести допрос.

– Ни в коем случае! – закричал в трубку премьер-министр. – Ведите допрос до полного изнеможения арестованного! Иначе вы ничего не добьетесь...

Генерал Тодзио, бывший начальник военной жандармерии в Квантунской армии, знал, как надо вести допросы...

Допрос продолжался, но через несколько часов в изнеможении оказался не Зорге, а государственный прокурор Ёсикава.

Зорге не били, не пытали во время допросов, иностранцев было приказано не трогать – могли произойти дипломатические осложнения. Исключение составлял только Бранко Вукелич. Его считали французом, поскольку он представлял французское телеграфное агентство. А Франция – поверженная страна, кто с ней станет считаться! Вукелич стойко переносил самые ухищренные пытки. Избитого, окровавленного, его приводили в комнату следователя, и он снова молчал. Разъяренный прокурор как-то спросил: «Он кто – француз или американский индеец, откусивший себе язык?! Заставьте же его говорить!» Но Бранко Вукелича говорить так и не заставили.

Пытали, били бамбуками и художника Иотоку Мияги, и он мечтал поскорее умереть – его больное тело, снедаемое туберкулезом, не выдерживало долгих мучений.

Рихард попросил доставить ему пишущую машинку и пачку бумаги, сказал, что от руки писать он отвык, а привыкать снова к перу не хочет... Тяжба арестованного с тюремной администрацией тянулась долго, но победил Зорге. Прокурор распорядился принести арестованному машинку.

И вот он в одиночной камере наедине с раскрытой машинкой на деревянном столе. С чего начать и зачем? Нужно ли все это? Нужно!

Рихард смутно догадывался, чувствовал, что отношение к нему изменилось. Может, его кто-то оклеветал, как же тогда опровергнуть этот навет? Зорге понимал: ему наверняка не выбраться из японских застенков. Так пусть же люди узнают, как он жил, пусть сохранят о нем добрую память. Он, Рихард Зорге, будет повествовать о прошлом, о том, что давно отжило и не может уже повлиять на дела, связанные с группой Рамзая. Начнет он издалека и будет писать не торопясь. Это позволит ему уйти от текущих допросов. В тюрьме тоже важно выиграть время. И пусть это будет его завещанием, его кредо, в котором он изложит свои убеждения, свои взгляды.

Начал Рихард с официальной справки:

«Я – Рихард Зорге – родился 4 октября 1895 года на Южном Кавказе, в Аджикенде. Отец был инженером немецкой нефтяной компании в Баку. Мать – русская, из бедной семьи железнодорожного рабочего. Семья имеет революционные традиции. Дед и его братья были активными участниками революции 1848 года».

Рихард не помнил раннего детства, об этом рассказывала ему мать, Нина Семеновна, которая все еще жила в Гамбурге, не зная о судьбе сына.

Трехлетним ребенком Зорге очутился в Германии, провел там больше четверти века, до тех пор пока не приехал в Советский Союз. Рихард был самым младшим в семье инженера Альфреда Зорге, среди еще четырех сестер и братьев.

Отец Рихарда когда-то принимал участие в экспедиции Свена Гедина в Центральной Азии, работал в Российской императорской нефтяной компании, а вернувшись в Германию, стал закупщиком оборудования для нефтяных фирм в России.

«...До того времени, как началась война, – писал Зорге, – мои детские годы текли сравнительно спокойно, я жил в обеспеченной семье, принадлежащей к классу буржуазии. Наша семья не испытывала никаких материальных затруднений. Но во мне было нечто такое, что несколько отличало меня от других.

О текущих событиях в Германии я знал много лучше взрослых. В течение длительного времени скрупулезно изучал политическую обстановку. За это в школе меня даже прозвали «премьер-министром».

Я знал, что мой дед посвятил себя рабочему движению. Знал я также, что взгляды моего отца резко отличаются от взглядов деда. Отец был типичным националистом. Брат же мой придерживался ультралевых взглядов».