Джек Хиггинс - Бенефис Лиса

Джек Хиггинс

Бенефис Лиса

Посвящается Вивьен Милни

Известно, что во время Второй мировой войны острова, расположенные в проливе Ла-Манш, находились под германской оккупацией. Однако, необходимо помнить, что данная книга является чистым вымыслом, не имеющим связи с реально существовавшими людьми, хотя в ней упоминаются политические и военные лидеры того исторического периода.

1

Римляне считали, что души умерших остаются рядом с их могилами. В это легко верилось холодным мартовским утром, когда небо было так черно, словно близилась ночь.

Я стоял под аркой из гранита и смотрел на кладбище. Вывеска гласила: «Приходская церковь св. Брелада». Среди беспорядочной тесноты надгробий и усыпальниц вздымались кое-где гранитные кресты. Я заметил на дальней стороне кладбища крылатого ангела как раз в тот момент, когда на горизонте прогремел гром, и с залива принесло дождь.

Портье в отеле снабдил меня зонтом, который я теперь открыл и решился, наконец, выйти. Еще в воскресенье я был Бостоне и никогда не слышал об островах в проливе Ла-Манш у побережья Франции и, в частности, об этом острове, Джерси. Сегодня четверг и, обогнув половину земли, я здесь, чтобы попытаться разрешить последнюю загадку того исследования, которому отдал три года своей жизни.

Церковь, построенная из гранита, выглядела очень старой. Я пошел к ней между могилами, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на залив. Отлив обнажил перед дамбой широкую полосу золотистого песка. Отсюда был виден отель, в котором я остановился.

Услышав голоса, я повернулся в ту сторону и увидел двух мужчин в кепках и с мешками на плечах, присевших под кипарисом у дальней стены кладбища. Они поднялись и пошли прочь, оба засмеялись, словно какой-то шутке, и я заметил, что они несли лопаты. Могильщики скрылись позади церкви, а я подошел к стене.

Там оказалась недавно выкопанная могила, покрытая брезентом, хотя дерево и обеспечивало частичную защиту от дождя. Мне кажется, я никогда так не волновался. Могила словно ждала меня. Я повернулся и пошел между надгробьями к входу в церковь, открыл дверь и вошел внутрь.

Я ожидал, что внутри будет темно и мрачно, но там горел свет, и интерьер церкви оказался восхитительным. Сводчатый потолок из гранита выглядел необычным из-за отсутствия видимых деревянных балок. Я подошел к алтарю и остановился, чтобы осмотреться, послушать тишину. Раздался щелчок открывшейся и закрывшейся двери. Появился мужчина в сутане и с дождевиком в руках. Его волосы были белы, а глаза голубые, голос сух и стар, чувствовался легкий ирландский акцент.

— Чем могу помочь?

— Вы священник?

— Нет, что вы! — Он весело улыбнулся. — Они давным-давно отправили меня на покой. Меня зовут Кален. Каноник Дональд Кален. Вы американец?

— Угадали. — Я пожал ему руку. — Алан Стейси.

— Вы впервые на Джерси?

— Да. Еще несколько дней назад я даже не знал о его существовании. Подобно большинству американцев, я слышал только о Нью-Джерси.

Он улыбнулся. Мы пошли к двери.

— Вы выбрали неудачное время года для первого визита, — сказал каноник. — Джерси, может быть, одно из самых приятных мест на земле, но не в марте.

— У меня не было выбора, — объяснил я. — Сегодня вы здесь хороните одного человека. Гарри Мартиньи.

Он начал надевать свой дождевик и замер в удивлении.

— Правильно. На самом деле, я сам провожу церемонию. В два часа дня. Вы родственник?

— Не совсем. Но временами мне кажется, что это так. Я ассистент профессора философии в Гарварде. В течение трех последних лет я работал над биографией Мартиньи.

— Вот оно что. — Он открыл дверь, и мы вышли на крыльцо.

— Вам известно что-нибудь о нем? — спросил я.

— Почти ничего, кроме того, каким поразительным образом он встретил свой конец.

— Не менее поразительны обстоятельства, позволившие воздать ему последние почести, — сказал я. — Согласитесь, каноник, нечасто вам приходилось хоронить человека через сорок лет после его смерти.

Дом с верандой стоял на другой стороне залива св. Брелада, совсем недалеко от отеля «Горизонт», в котором я остановился. Дом был небольшим, без претензий, но жилая комната оказалась неожиданно просторной и удобной, с книжными полками вдоль двух стен. Раздвижные окна смотрели на террасу и в сад, за которым просматривалось море. Наступило время прилива, ветер взбивал в море гребешки пены, дождь барабанил в окна.

Хозяин вернулся из кухни с подносом и поставил его на маленький столик у камина.

— Надеюсь, вы не возражаете против чая?

— Чай — это прекрасно.

— Жена моя была кофейницей, но она умерла три года назад, а я никогда кофе не любил.

Он наполнил чашку и пододвинул ее ко мне, когда я сел по другую сторону стола. Повисло молчание. Он поднял чашку и сделал несколько глотков, ожидая.

— Вы здесь удобно устроились, — нарушил я молчание.

— Да, — согласился он. — Мне здесь хорошо. Одиноко, конечно. Знаете, самая большая слабость человеческого существа, профессор Стейси, в том, что всем нам кто-то нужен. — Он снова наполнил свою чашку. — Я провел на Джерси три года еще ребенком, и уже тогда очень полюбил это место.

— Что совсем нетрудно. — Я посмотрел на залив. — Здесь очень красиво.

— Я часто проводил здесь отпуск. К моменту выхода на пенсию, я был каноником собора в Винчестере. Наш единственный сын много лет назад уехал в Австралию, поэтому… — Он пожал плечами. — Джерси казался естественным выбором, поскольку еще много лет назад этот дом стал собственностью жены. Наследство после ее дяди.

— Повезло.

— Да. Особенно, учитывая здешнее жилищное право. — Он поставил чашку, вытащил трубку и стал ее набивать табаком из потертого кожаного кисета. — Ну, — сказал он живо, — теперь вы знаете обо мне все. Расскажите о себе и о друге Мартиньи.

— Вам о нем известно что-нибудь?

— Я вообще о нем никогда не слышал до того момента несколько дней назад, когда узнал от моего хорошего друга, доктора Дрейтон, об обстоятельствах, при которых было обнаружено тело, и что его отправляют сюда для погребения.

— Вам известны обстоятельства его гибели?

— Авария самолета в 1945 году.

— В январе 1945 года, если быть точным. Во время войны в британской военной авиации (R.A.F.)[1] существовало подразделение, именовавшееся Эскадрильей самолетов противника.[2] Они летали на захваченных самолетах противника, чтобы оценить их боевые характеристики и тому подобное.

— Понимаю.

— Гарри Мартиньи работал на Министерство экономической блокады.[3] В январе 1945 года он пропал при выполнении миссии военного наблюдателя во время полета на двухместном немецком учебном самолете Арадо 96, входившем в состав Эскадрильи. Всегда считалось, что самолет упал в море.

— Но?

— Две недели назад его обнаружили во время экскаваторных работ в одном болоте в Эссексе. Работы на строительной площадке были прекращены на то время, пока военные извлекали останки самолета.

— Мартиньи и пилот были внутри?

— То, что от них осталось. По ряду причин власти не распространяются об этом деле, поэтому новость просочилась ко мне только в прошлые выходные. Мне удалось поймать рейс, и в понедельник утром я прилетел в Лондон.

Он кивнул.

— Вы сказали, что работали над его биографией. Что в нем такого особенного? Как я уже говорил, я даже имени его никогда не слышал.

— Оно неизвестно широкой публике, — сказал я. — Но в академических кругах, в тридцатые годы… — Я пожал плечами. — Бертран Рассел считал его самым блестящим и передовым умом в своей области.

— Что это за область?

— Этика.

— Интересный предмет для изучения, — сказал каноник.

— Для зачарованного человека. Он родился в Бостоне. Его отец занимался морскими перевозками. Был богат, но не слишком. Его мать родилась в Нью-Йорке, но ее родители были немцами. Отец матери несколько лет преподавал в Колумбийском университете, а в 1925 возвратился в Германию в университет Дрездена в качестве профессора хирургии. — Я поднялся и подошел к окну, думая об этом и глядя на дождь. — Мартиньи окончил Гарвард, сделал докторскую диссертацию в Гейдельберге, удостоился стипендии Родса в Оксфорде, был избран членом совета Тринити-колледжа и профессором этики Кроксли, когда ему было всего тридцать восемь.

— Впечатляет, — согласился Кален.

Я повернулся к нему.

— Вы не понимаете. Это был человек, который все подвергал сомнению, опрокинул основы целой области знаний. Но с началом Второй мировой войны и после ее окончания о нем не было слышно. До самых этих дней.

— Не было слышно?

— Нет, известно, что он оставил Оксфорд. Работал сначала на Министерство обороны, потом на Министерство экономической блокады, как я уже вам рассказывал. Многие ученые это делали. Но трагедия заключалась в том, что он, казалось, полностью прекратил работу в своей области науки. Ни одной статьи, и книга, которую он писал в течение нескольких лет, осталась незаконченной. В Гарварде хранится рукопись, но ни единой строчки в ней не написано после сентября 1939 года.