Святослав Чумаков - Восточнее Хоккайдо

Святослав Чумаков

ВОСТОЧНЕЕ ХОККАЙДО

I

Пароход “Ангара” возвращался во Владивосток из американского порта Сиэтл с грузом сахара, канадской пшеницы, а также свиной тушенки в банках, которую наши солдаты прозвали “второй фронт”. Это были поставки по ленд-лизу, так называлась помощь заокеанского союзника нашей стране, сражавшейся с гитлеровцами. Правда, помощь эта была не бескорыстной, а в долг. Расчет после победы.

На черных бортах парохода выбелены большие прямоугольники, в которых нарисованы наш герб и буквы “СССР”. Крышки трюмов укрыты брезентами. На них надписи “СССР” латинскими буквами и иероглифами.

На Дальнем Востоке война началась позже, чем в Европе. 7 декабря 1941 года японская авиация напала на базу американского флота в Пёрл-Харборе. С тех пор бесконечные водные пространства, бесчисленные острова северного и южного полушарий стали именоваться Тихоокеанским театром военных действий Японцы пока жестоко били своих противников — американцев и англичан.

На этом театре лишь наша страна была нейтральной, лишь наши торговые суда совершали рейсы в США и обратно. Американцы не хотели рисковать своими судами. Вот почему “Ангара” несла опознавательные знаки — “охранную грамоту” всем воюющим напоказ, а ночью зажигала на мачтах сигнальные огни. С кораблей, самолетов, через перископы подводных лодок знаки эти видны ясно, с большого расстояния.

В команде было тридцать два человека. Еще на “Ангаре” плыли два пассажира: вдова работника советской закупочной комиссии, скоропостижно скончавшегося в Сиэтле, и ее сын Игорь. Анна Лукинична добиралась пока до Владивостока, потому что родина ее, Смоленск, была “под немцем”. Она попросила у капитана какую-нибудь работу, не хотела быть нахлебницей а такое время, да от безделья, тоски известись можно. Капитан придумал для нее должность “дублер кока”. С того дня в штурманской рубке к началу каждой вахты, даже в четыре часа утра, появлялся поднос с бутербродами и термос с горячим кофе. В Акутане, на Алеутских островах, Анна Лукинична купила бочонок соленых огурчиков у потомков русских переселенцев. Ежедневно к утреннему чаю пекла пирожки с картошкой, мясом. Все делалось тихо и незаметно: и есть Анна Лукинична на судне, и как бы нет ее… А Игорь был вездесущ. Его видели, казалось, одновременно в машинном отделении, в штурманской, в радиорубке. Быстро “сориентировался” в жаргоне. Капитана за глаза, как и все, называл “мастер”, старшего механика — “дед”, а помполита — “помпа”.

Свою каюту пассажирам отдал помполит Олег Константинович Соколов, а сам по решению капитана переселился к “деду” на диванчик. “Дед”, тридцатилетний холостяк, был недоволен вторжением. Предложил уплотнить палубную команду.

— А почему не твоих кочегаров? — спросил капитан.

— Можно и кочегаров, — с готовностью согласился стармех.

— Совесть имей, Иван Иванович, — не глядя на него, сказал тогда капитан. — У нас три вахты вместо четырех по штату, парни и девчата с ног валятся, а ты — уплотнить… Твоя каюта после моей самая просторная, вот у тебя и будет коммуналка до конца рейса. А станешь ныть — переселю на корму, в гальюн. Будешь там дрыхнуть в положении орла в свободное от посетителей время, Все!

Иван Иванович смирился:

— Нехай вселяется. Пойду освобожу диванчик да барахло свое в шкафчике потесню.

— Так бы сразу…

“Дед” ушел, а капитан продолжал “стравливать пар”:

— Рассобачился на сейнере до войны… Вот кулаковатая натура! Ты политический воспитатель, а не видишь, что он под себя все гребет. Будто забыл, что война, что, кроме кают, еще окопы есть, где глина с водой пополам по брюхо…

— Николай Федорович, а почему на сейнере?

— Черт его знает почему. На сейнере — и все, — буркнул капитан.

Соколов вскоре убедился в проницательности капитане. “Дед” и впрямь оказался мужичком запасливым. Еще в Америке ухитрился оттяпать четыре пары “ленд-лизовского” шерстяного белья, хотя положено было по две пары на брата. Надевал по два комплекта сразу. В машине жарища, а он и тем в робе и двух парах нательного белья. В рундучок под умывальником прятались бутылки с американским спиртом.

— Это для протирки отдельных важных деталей, — без тени смущения пояснил Иван Иванович, — держу у Себя, чтобы никому соблазну не было.

Однако в том же рундучке находилась коробочка с чесноком. От “деда” порой разило чесночным духом так, что хоть беги из каюты. Но, надо отдать должное, не каждый день, только по вечерам и только перед отходом ко сну. Олег Константинович решил не нарушать установившийся зыбкий мир. Успокоил себя: “Мужик крепкий. Норму знает. Его небось и бутылек с ног не собьет”. Совместно проверить чистоту спирта “дед” не предлагал: то ли опасался, то ли верил, что помполит по наивности своей сухопутной ничего не замечает.

Диванчик размещался вдоль борта, под иллюминатором, наглухо задраенным с осени. Когда начиналась килевая качка, спать было сносно — то пятками, то затылком Соколов упирался в поперечные переборки, вот и все неудобства, Но при бортовой качке сон был таким же приблизительным, как, наверное, у пехотинца, — на ходу, во время долгого марша. Кроме того, Иван Иванович могуче храпел, заглушая порой стук машины. Это тоже мало способствовало отдыху. “Но ничего, — успокаивал себя помполит, — доживем до Владивостока, а там, на прочной земле, на железной койке, да под теплым одеялом… Храп не будет мешать, машина не будет стучать, и бортовая качка не будет вытаскивать из-под тебя матрац…”

За окном видны розовые облака. Олег Константинович никак не мог это квадратное окно называть иллюминатором… “Дед” спал на удивление беззвучно. Одеяло сбросил на пол — жарко. В ногах у него лежали, как обычно, кожаная “канадка” на “молниях” и теплый свитер. В случае аврала стармех мог одеться мгновенно. У Соколова с одеждой ералаш: на рубашке брюки, на брюках тужурка, сверху китель, хотя привык он надевать сперва рубашку, потом брюки.

Качки не было, стармех лежал тихо, как мышка, тут после жестоких штормов в районе Алеутских островов поспать бы всласть, а вот проснулся на рассвете. Стараясь не шуметь, Олег Константинович встал, переворошив обмундирование, оделся и пошел на мостик.

Был штиль, редкий для этих широт полный штиль. Легкий ветерок рождало само движение судна, рассекавшего застывший океан и замерзший над ним воздух. “Ангара” вошла в полосу тумана, Сразу исчезло все — и ртутная, тяжелая гладь воды, и розовые облака, и труба, извергающая черный шлейф дыма. Белая, холодная испарина океана была так густа, а сам океан так спокоен, что казалось, медлительный, перегруженный пароход, не касаясь воды, парит в облаках. Но вот туман стал серовато-розовым… рассеялся. Солнце в розовый цвет окрасило надстройки, а на облаках блекли яркие краски.

Олег Константинович не сдержал восхищения:

— Ах, какое утро! И ведь третье подряд… Думаю, именно таким увидел этот океан Магеллан, когда нарек его Тихим.

— Где шел Магеллан, а где мы шлепаем… — Капитан не поддержал восторга своего помполита. — Вижу, недурно спали, Борозда через всю щеку, ну, прямо след сабельного удара времен гражданской войны.

Соколов пропустил насмешку,

— Знаете, Николай Федорович, я начинаю понимать океан.

Капитан неопределенно хмыкнул.

— Представьте, еще вчера почувствовал, что и нынче будет такая же прелесть. Не ошибся!

— Зажигалка при вас?

Хлоп, хлоп, хлоп… Помполит обеими руками проверил нагрудные, боковые, брючные карманы.

— Есть, прошу…

Капитан затянулся сигаретой, этим избавляя себя от необходимости отвечать на наивный лепет своего комиссара, мужика, в общем, неплохого, но сухопутного до безобразия. Черт возьми, до сих пор палубу обзывает этажом, а ботдек — крышей!

— Да бросьте строить из себя бесчувственного морского волка! Сами спозаранку на мостике. — Олег Константинович оглянулся на рулевого. Но тот бесстрастно стоял на посту, вперив взгляд в картушку компаса.

Капитан выдохнул облачко дыма, снисходительно, как бы прощая назойливость, похлопал Соколова по плечу:

— Я видов похлеще этого насмотрелся. Был бы тут мир, может быть, и отдохнул бы глазом на этой равнине. А сейчас… не нравится мне тишь, гладь да божья благодать. Не нравится…

Помполит отправился на крыло мостика, обращенное к восходящему солнцу, и стал рядом с наблюдателем, обозревавшим свой сектор горизонта так же бесстрастно, как рулевой картушку компаса. Снова стал смотреть на переливы, пробегавшие по поверхности океана. “Словно цвета побежалости на металле”, — явилось сравнение из прошлой, зав декой жизни Но романтическая приподнятость ушла. Капитан снова не позволил пересечь незримую черту официальных отношений. Собственно говоря, все его пыхтение сигаретой, ироничные реплики можно было уложить в две фразы: “Не суйся с восторгами, раз в моем деле — темнота. Занимайся своими политбеседами, стенгазетами и прочей воспитательной работой…”