Марк Захаров - Путь на моря (из сборника "Ради жизни на земле")

Марк Кабаков

ПУТЬ НА МОРЯ

Ковыльный воздух тянул в окно,

Дрожали огни вдали…

Человек смотрел —

И видел одно:

Море и корабли.

РЕЙС НА РЫБАЧИЙ

Днем она гуляет с внучкой в садике возле дома. В меру седая, в меру располневшая женщина. И одета она в строгом соответствии со своим возрастом: приглушенные тона, никаких украшений. И оттого, что дом, в котором она живет, ничем не отличим от множества точно таких же пятиэтажек и возле каждого бабушки с внуками, выделить ее очень трудно. Да и зачем? Она старалась делать честно свое дело, ничего более. И до войны, и после. К тому же столько лет минуло! Стоит ли ворошить прошлое?..

Ее прореженные временем ресницы страдальчески вздрагивают. И я невольно думаю, что, может быть, она и права. У нее розовощекая внучка, милые, интеллигентные дочери, дом, как говорится, полная чаша.

Над красно-кирпичными трубами Выборгской стороны плывет по-весеннему высокое солнце, и в открытую форточку так тянет чуть горьковатым запахом бархатных, вот-вот готовых лопнуть почек…

Стоит ли вспоминать? Тем более что я собираюсь расспрашивать ее о времени, тяжелом для всех, кто его пережил: 1942 год, весна, полуостров Рыбачий.

Так вот, стоит ли? Не лучше ли бросить это дело? И сам себе отвечаю: нет, нельзя. Хотя бы ради ее внуков. Чтобы знали, чтобы помнили. Чтобы не допустили. Ни за что. Никогда.

Итак, решено.

— Вера Михайловна, расскажите, пожалуйста, о себе. Всё, с самого начала.

И она стала рассказывать.

Родилась и выросла в городе Горбатове, на Оке. Впрочем, город — это, наверное, слишком громко. Скорее, то был городок с кое-как мощенными улицами, подсолнечной лузгой под ногами. И множеством лавок и лавчонок. Среди них «Веревочно-канатная торговля на Оке». Владелец — Михаил Николаевич Корольков, отец. Дела идут неплохо. Где-где, а на Оке канаты всегда нужны. Почитай, у каждой коряги лодка причалена.

Но Михаил Николаевич особо радужных надежд на процветание не питает. Нэпу скоро придет конец, газетные полосы пестрят словом «индустриализация». Какая уж тут канатная и веревочная торговля…

Впрочем, нельзя сказать, чтобы в семье враждебно относились к новой жизни. Мама, урожденная Турушина, еще не забыла пахнущие свежей типографской краской листовки. Их тайком приносили в дом приятели старших сестер, длинноволосые молодые люди в потертых студенческих тужурках. Среди них всеобщий любимец, Арсений. Однажды старшая сестра, Маша, загородила низкорослого Арсения своим пышным кринолином. Тогда в контору турушинской фабрики пожаловали полицейские чины.

Вскоре Арсений уехал из Шуи. И только много лет спустя Иван Александрович Турушин углядел в газете фотографию наркомвоенмора Фрунзе и ахнул…

Любит мама вспоминать беззаботное детство в Шуе, большой, гостеприимный дом отца.

А вот Верочке, ее дочери, не до воспоминаний. Надо сдать нормы на значок «Будь готов к труду и обороне» и потанцевать с подружками, а завтра контрольная, которую надо обязательно написать на «оч. хор.» — «очень хорошо», ибо решено, что она будет врачом, а какой же врач без знаний?

Впрочем, на пути к заветному диплому вскоре стали препятствия куда более серьезные, чем школьные отметки.

Страна предоставляла возможность учиться в техникумах и вузах прежде всего детям рабочих и крестьян. А у Верочки анкетные данные ни в какие ворота не лезут: отец нэпман, а дед и того хуже…

На семейном совете было решено: она едет в Ленинград, к дяде. Дядя инженер, а дети инженеров приравниваются к детям рабочих. Так в ее жизнь вошел город над Невой.

Поначалу он ошеломил чеканной красотой дворцовых фасадов, обилием серебряной от солнца воды, гулкостью каменных переулков. А потом она полюбила Ленинград со всей пылкостью шестнадцатилетней провинциалки, и постепенно стал он родным для нее.

Дядя пропадал на заводе, в просторной холостяцкой квартире все дела вершила домработница, добродушная женщина, с которой у Верочки установились самые приятельские отношения.

Прошумело лето. Однажды Верочка вбежала в квартиру с ликующим: «Ура! Приняли!» Она стала студенткой медицинского техникума. Но тут ее подстерегала беда.

В Ленинграде шла паспортизация. А времена были суровые. Михаил Николаевич Корольков, имевший частную собственность, числился «лишенцем», то есть был лишен избирательных прав. Это означало, что Верочку могли выписать из Ленинграда, исключить из техникума. Так оно и получилось. Никакие хлопоты не помогли. Соседка надоумила: «Поезжай, девонька, в Москву, к самому Калинину».

Трудно сказать, как повернулась бы ее судьба, не познакомься Верочка в поезде с молодым военным. Звали его Борис, и, судя по всему, должность у него была не маленькая. Он помог Верочке попасть на Моховую, провел на третий этаж. Ленинградскую студентку принял усталый человек с красными от недосыпания глазами. Секретарь товарища Калинина. Выслушал, что-то записал и велел ждать в приемной. Спустя час ее пригласили.

Сколько лет прошло, а она до сих пор помнит, как был одет Калинин: темно-синий костюм, черный галстук. «Ваш вопрос решен положительно. Учитесь и работайте честно».

В 1936 году Вера Королькова окончила техникум и стала помощником государственного санинспектора по промышленному надзору. Звучала должность внушительно, а сводилась к борьбе за чистоту. Ох и отчаянно воевала Вера за бочки с питьевой водой, за урны для окурков, за чистые спецовки! Видавшие виды начальники только покряхтывали от воинственных наскоков пышноволосой инспекторши!

Работа Верочке так понравилась, что, поступив в Первый медицинский, она выбрала санитарный факультет.

3 сентября 1939 года первокурсников направили в Старую Руссу на трехмесячные военные сборы. Время мчалось стремительно, словно курьерский поезд, и едва успели хоть немного понять, что это такое — армия, — как надо было уезжать. И тут как гром среди ясного неба: война с Финляндией.

Два кубика в петлицах, чуть сдвинутая набекрень ушанка. Королькова начинает действительную службу в 21-й авиационной дивизии Ленинградского военного округа. Истребители взлетали с ледового аэродрома озера Вейма, под Кингисеппом. Бои были жестокие, а тут еще мороз. Появились первые потери…

Командир полка и комиссар стучали в квартиры комсостава: «Мужайтесь, ваш муж…» И короткий, раздирающий душу крик, запрокинутое в беспамятстве лицо…

Вера Королькова была тут же: с нашатырным спиртом, с камфарой…

Как-то во время дежурства на аэродроме сказали: «Приготовьтесь, сейчас потребуется ваша помощь». И действительно: истребитель шел на посадку как-то странно, наклонясь набок.

Когда подъехали к самолету, увидели привязанного к правой плоскости летчика. Он был ранен в голень, кости раздроблены, на унтах кровь…

Вера наложила жгут на бедро раненому, повезла его в лазарет. Он то и дело терял сознание, бредил: «Эх, мазилы… Бей!»

Самолет Александра Ивакина загорелся после того, как он сбил истребитель противника. Пришлось прыгать с парашютом. Финны кружили рядом, одна из пулеметных очередей прошла по ноге. Парашют отнесло на чужую территорию, там уже заводили аэросани…

Все это видел в воздухе командир звена. Он посадил свой «ястребок» возле распростертого на снегу Ивакина и, так как в одноместную кабину второго человека не посадишь, привязал товарища к плоскости. Так они и взлетели.

В лазарете Ивакину ампутировали правую ногу до колена, а через несколько дней отправили в окружной госпиталь. Сопровождала его Королькова. Так попросил летчик. Завязалась переписка. Ивакин писал, что уже может стать на протез, что врачи советуют пойти на преподавательскую работу, а он ни в какую — только небо. Потом письма приходить перестали…

Война с Финляндией кончилась, но расторопный лекпом пришелся по душе командованию. «Подавайте документы в Военно-медицинскую академию, мы поддержим». Вера так и сделала, и в ожидании вызова вернулась в Ленинград. Но с академией, к сожалению, ничего не вышло. Принимали только кадровых военных, а Королькова к тому времени уже числилась в запасе. Пришлось идти на прежнюю работу, санинспектором. «Поработаю полгода, а там восстановлюсь в институте». 22 июня 1941 года началась война…

Уже двадцать третьего она была в военкомате. «Документы на вас готовы, утром на сборный пункт». Дядина домработница исхитрилась засунуть в вещмешок роскошный махровый халат: «И спать в нем можно, и вместо одеяла будет». Угрюмого вида старшина приказал халат оставить: «На фронт едете, не куда-нибудь!»

Шли по Лиговке колонной по четыре, шинели в руках, вещмешки за спиною. Шестьдесят девушек — шестьдесят медсестер. Все молодые, востроглазые. Старушки вздыхали, осеняли крестным знамением:

— Господи, этих-то зачем?